Шумит, не умолкая, память-дождь…. Давид Самойлов

ка и башни были выпуклы и грубы,

      Будет чем повеселиться палачу и виселице!

      Геральдические львы над воротами дули в трубы.

      «Три часа осталось жить – экая бессмыслица!»

      Он был смел или беспечен: «И в аду не только черти!

      На земле пожили – что же! – попадем на небеса!

      Уходи, монах, пожалуйста, не говори о смерти,

      Если – экая бессмыслица! – осталось три часа!»

      Плотники о плаху притупили топоры.

      На ярмарочной площади крикнули глашатаи.

      Потянулися солдаты, горожане, школяры,

      Женщины, подростки и торговцы бородатые.

      Дернули колокола. Приказали расступиться.

      Голова тяжелая висела, как свинчатка.

      Шел палач, закрытый маской, – чтоб не устыдиться,

      Чтобы не испачкаться – в кожаных перчатках.

      Посмотрите, молодцы! Поглядите, голубицы!

      (Коло-тили, коло-тили в телеса колоколов.)

      Душегуб голубоглазый, безбородый – и убийца,

      Убегавший из-под стражи, сторожей переколов.

      Он был смел или беспечен. Поглядел лишь на небо.

      И не слышал, что монах ему твердил об ерунде.

      «До свиданья, други!

      Может быть, и встретимся когда-нибудь:

      Будем жариться у черта на одной сковороде!»

      Май 1938

      Пастух в Чувашии

      Глухой хрипун, седой молчальник

      Из-за коряг следил луну.

      Вокруг стоял сухой кустарник,

      Жевали совы белену.

      И странны, как рога оленьи,

      Валялись корни в отдаленье.

      На холод озерны́х зеркал

      Туман влачил свои полотна.

      Здесь мир первичный возникал

      Из глины и куги болотной.

      ...И, звезд питаясь млечным соком,

      Сидел он, молчалив, как окунь.

      Как дым, кипели комары

      В котле огромной лихорадки.

      За косогоры падали миры.

      И все здесь было в беспорядке.

      Я подошел к огню костра.

      – А сколько будет до кордона? —

      Глаза лениво и бездонно

      Глядели из болотных трав.

      Он был божественный язычник

      Из глины, выжженной в огне.

      Он на коров прикрикнул зычно,

      И эхо пело в стороне…

      Я подражал «Цыганам» Пушкина

      До третьих петухов.

      Потом достигла речь кукушкина

      Светлевших перьев облаков.

      Коровы сбились в теплый ком,

      Следя, как звезды потухали.

      Шурша шершавым языком,

      Они, как матери, вздыхали…

      Конец 1938

      Охота на мамонта

      Я спал на вокзале.

                                 Тяжелый мамонт,

      Последний,

                      шел по болотам Сибири.

      И камень стоял. И реки упрямо

      В звонкие

                     берега

                              били.

      А шкуры одежд обвисали.

                                             В налушнах

      Стрелы торчали. И было слышно:

      Мамонт идет по тропам непослушным,

      Последний мамонт идет к водопою.

      Так отступают эпохи.

                                     Косые,

      Налитые кровью и страхом глаза.

      Под закосневшим снегом России

      Оставив армию,

                              уходит на Запад.

      Но челюсть разорвана криком охоты.

      Кинулось племя. В руках волосатых

      Свистнули луки, как птицы…

                                                  И кто-то

      Уже умирал

                        на топях проклятых.

      И вдруг закричал

                               последний мамонт,

      Завыл,

               одинокий на всей земле.

      Последним криком своим и самым

      Угрюмым и долгим

                                   кричал зверь.

      Так звал паровоз в ледниковой ночи,

      Под топот колес,

                               неуемно,

                                           грозно…

      Мы