Девятый час. Элис Макдермот

именно в час, когда солнце вставало на горизонте гудящим золотом или бледным персиком или хотя бы, как сейчас, серой жемчужиной, она чувствовала, как дыхание Бога согревает ей шею. Именно в этот час ей казалось, что сам город пахнет как неф собора – сырым камнем, холодной водой и свечным воском, и звук ее шагов по тротуару и по мостовой на пяти перекрестках заставлял думать о том, как священник в начищенных ботинках приближается к алтарю. Или, может, даже жених (из какого-нибудь романа, что она читала девочкой), переполненный любовью и предвкушением.

      Извернувшись, сестра Жанна протиснула свой узел в приоткрытые кованые ворота монастыря и поднялась по ступенькам к парадной двери. Остальные монахини как раз выходили из часовни, и от того, как чинно и тихо они ступали по темному коридору, пока еще не тронутому светом извне, она еще острее ощутила жизнь в собственных жилах. Такое чувство посещало ее, когда маленькой девочкой она вбегала с яркого света в респектабельный, затененный дом, и день за днем ее просили говорить тише, потому что ее больная мать спит. Она пристроилась вслед за сестрами, а потом свернула к лестнице в подвал. Монастырская прачка, сестра Иллюмината едва не наступала ей на пятки. Подвал был темный, полный теней, но в маленькие окошки уже сочилось бледное утро. В этот час в подвале лишь слабо пахло мылом, и сильнее – землей и кирпичом, холодным подземельем. Едва переведя дух, сестра Жана пересказала историю смерти, пожара и ожидания ребенка, а также просьбу сестры Сен-Савуар. Сестра Иллюмината без улыбки забрала у сестры Жанны простыни, одеяло и покрывало, а после, дернув вверх подбородком, выставила ее из своих владений.

      – Отнеси сестре завтрак, – велела она. – И скажи ей, что высохнут они в лучшем случае завтра. Даже если повешу их у печки.

      Когда сестра Жанна двинулась в обратный путь, снег пошел упорнее, тротуар сделался скользким. С собой она несла швабры и ведро, в котором лежала щетка с железной щетиной, заодно и завтрак: термос с чаем, хлеб с маслом и джем были завернуты в полотенце, но все равно при малейшем движении гремели в металлическом ведре. Этот звук лишь заставлял сестру прибавлять шагу, а встречных (по большей части мужчин) приподнимать шляпы и улыбаться при виде нее: маленькая монахиня решительно спешит куда-то с ведром и шваброй. Когда она добралась до нужного дома, сестра Люси как раз спускалась по лестнице, плотнее запахивая на бедрах плащ и опуская вниз уголки губ, точно два эти движения были как-то взаимосвязаны – своего рода подгонка внешнего облика к внутреннему состоянию, в котором сестра Жанна сразу распознала лютый гнев.

      – Ей сегодня вечером тело вернут, – сказала сестра Люси и для пущего эффекта добавила: – Сегодня вечером. Для прощания. А похороны завтра, с утра пораньше.

      Ее обвислые щеки задрожали. Она была мужеподобной, некрасивой, лишенной чувства юмора и строгой, но при этом превосходной сиделкой. Она многому научила сестру Жанну, в том числе обращать внимание на мочки ушей умирающего – первый