Страсти роковые, или Новые приключения графа Соколова. Валентин Лавров

безнадежно заболел какой член, этот член безо всякой жалости ампутируют. Вы уверены, что лучшее для России – победа и укрепление гнилого самодержавия? Я думаю, спасительней поражение. Нет, не стоит лечить отживший самодержавный строй. – Горький решительно взмахнул рукой, стукнул ребром ладони по столу, так что бокалы подпрыгнули. – Отсечь его к чертовой матери, и делу конец. Долой сытое мещанское благополучие! Огнем и мечом выжечь его…

      Распутин укоризненно покачал головой:

      – Война и революция – дела самые богопротивные! Надо страсти укрощать, а не разжигать злобу промеж народами или сословиями.

      Скиталец поднял бокал, нетрезвым голосом протянул:

      – Чушь! А где, святой отец, позвольте узнать, ваш, ик, ну, этот… патриотизм? Мы, истинно русские люди, бьемся, жизней не жалея, ик, за, так сказать, за матушку-свободу и прогрессивные перемены! Алексей Максимович, за тебя, благодетель ты наш! – Он хотел обнять Горького, но, увидав каменное выражение лица, не решился. Опрокинул в горло водку, упал в кресло. Затем щипнул струны гуслей и неестественно высоким фальцетом затянул на весь зал, благо у цыган наступил перерыв:

      Солнце всходит и заходит,

      А в тюрьме моей темно…

      Это была песенка из пьесы «На дне», и в присутствии автора исполнять ее считалось обязательным.

      Подозрительное исчезновение

      Распутин всем туловищем повернулся к Соколову. Дыхнув в ухо, спросил пониженным голосом:

      – Граф, ты знаешь Эмилию Гершау?

      Соколов спросил:

      – Жену полковника, который служит в управлении московского генерал-губернатора?

      Он вспомнил, что его давняя подружка Вера Аркадьевна фон Лауниц, супруга крупного германского чиновника, при последней встрече в минувшем феврале осведомила, что этот самый полковник Генрих Гершау якобы служит германской разведке. Соколов рапортом известил об этом начальника московской охранки Мартынова. Далее он этой историей не интересовался.

      И вот теперь Распутин, попивая мадеру, задушевным голосом рассказывал:

      – Да, эта самая Эмилия Гершау – урожденная москвичка, из богатого рода купцов Востроглазовых.

      Соколов согласно кивнул:

      – Да, встречал на приемах, красивая женщина.

      – Эмилия не женщина – розан цветущий! Такая аппетиктная, что слов нет. Пришла ко мне, слезно просит: «Помогите, святой отец, мужа моего в Генеральный штаб перевести! Уж очень хочет мой Генрих карьер сделать, одолел меня просьбами: дескать, поклонись Григорию Ефимовичу! Ни в чем вам ради мужа не откажу». – Распутин завел глазищи. – Как представлю ее достоинства, так вот здесь, – ткнул себя пальцем в живот, – мурашки бегают. Пошел я куда надо, везде отказ: «Хоть Генрих и не немец, а прибалтиец и на хорошем счету, да общественное мнение накалено против господ с иностранными фамилиями». Ну, кому – мнение, а мне – тьфу! Из кожи вылез, на той неделе у Сухомлинова перевод подписал. Несся в Москву, все во мне огнем пылало – о свидании с Эмилией мечтал. Ох! – глубоко вздохнул,