Аспазия Ламприди. Греческие повести и рассказы. Константин Леонтьев

как будто и сомнения не могло быть в ее согласии. Он думал, что сестра плачет от смущения и неожиданности.

      – Нехорошо ты сделал, Йоргаки, что ей сказал прежде, чем нам с матерью. Вот она, глупенькая, испугалась. Или, может быть, в России мода такая? Если у таких знатных господ, как русские, так делают, пускай и мы по моде пойдем! Ну, Хризо! Смотри, как станешь ты мадамой, нам, простым людям, бал задай. Я сам с тобой такую смирниотику19 обработаю, что страх будет! Э! До каких пор стыдиться будешь?

      – Я не стыжусь, – отвечала Хризо.

      – Так что же молчишь?

      – Я не хочу его.

      – Что с тобой! – сказала мать. – Человек тихий, высокую должность имеет.

      – И выше еще пойдет, – перебил отец.

      – И выше пойдет, – сказала мать. – Болен он; да и то поправился, кажется, теперь…

      – Не хочу, – отвечала Хризо.

      – Отчего?

      – Не люблю.

      Встала, опять заплакала и вышла.

      Мы переглянулись; пожал отец плечами; мать говорит:

      – Вот будет нам стыд большой! Как же ему сказать?

      – Постой, постой! – сказал отец. – Подумает два-три дня и поумнеет.

      Но с Розенцвейгом ждать нельзя было и дня. Он требовал от меня «да» или «нет». Когда я рассказал ему искренно, как все было, он не удивился и как будто не огорчился нисколько; как сидел, погрузившись в большое кресло, так и остался. Только вздохнул и сказал сухо:

      – Я, по правде сказать, этого не ожидал.

      – Кто ж этого мог ожидать, – отвечал я.

      – А следовало ожидать, – продолжал Розенцвейг, – большая ей охота за чахоточного идти. Что она, «обмена идей», что ли, будет во мне искать? Она, поверьте, в кого-нибудь влюблена… И прекрасно делает.

      Я ушел; он не пошевельнулся с кресла. Бедный Розенцвейг! Какая досада! Неужели она точно в кого-нибудь влюблена? Я до сих пор не замечал.

      12-го августа.

      Долго у нас было все по-прежнему. Я просил родных моих не говорить никому о том, что случилось, хотя и боюсь, чтоб отец мой, по живости характера и отчасти из тщеславия, не высказал кому-нибудь из приятелей свою досаду на дочь. Мне кажется, Рустем-эффенди уже знает об этом, потому что вчера встретил меня и, между прочим, лукаво спросил:

      – А что, секретарь русский, как теперь, в своем здоровье?

      Я говорю: «лучше».

      – Хороший, – говорит, – человек; аккуратный человек; в срок все платит, что из магазина у меня берет. И смирный человек; русские – люди хорошие.

      Слушая эти похвалы, я подумал «Никогда он ни о русских не говорил, ни о Розенцвейге не спрашивал. Недаром это!»

      Совестно было спросить у отца; однако решился. Отец оскорбился и божился, что он ни говорил никому. Мать очень осторожная; братья не знают ничего. Значит, сама Хризо похвалилась в гареме. Я хотел побранить ее, и пришлось как раз кстати. Иду домой, она из дверей Рустем-эффенди выходит.

      Пришли домой; я говорю ей полушутя:

      – Ты турчанкам, кажется, всю свою душу открываешь. Боюсь, чтобы ты не потурчилась сама.

      Как

19

Смирниотика – смирнский танец.