Аспазия Ламприди. Греческие повести и рассказы. Константин Леонтьев

думаю, ваш муж – ничтожный купец, скупой и скучный, больше ничего!

      Она засмеялась и отвечала:

      – Нет, он не глуп, а скуп и толст – это правда; я за него вышла по совету матери, потом немного полюбила. Конечно, видишь его каждый день; тогда он был моложе, собой лучше…

      – А теперь, – говорю я, – можно бы и меня полюбить.

      – Я люблю вас, отчего ж вас не любить? Вы мне зла никакого не сделали…

      Ранит таким ответом в самую душу; и тут же елей на рану…

      – А! забыла, хотела вам показать одну вещь! И показала мне и перевела стих Гёте:

      Я слишком стара, чтобы только шутить…

      И слишком юна, чтобы жить без желаний…

      А все-таки я достигну того, что желаю. Она будет моя! Вчера я спросил у нее:

      – Скажите, отчего вы так холодны? Вы знаете, как я люблю вас. И вы ко мне не равнодушны: я это вижу. Зачем же медлить моим счастием?

      – У вас кровь горячая, а сердце холодное; а у меня кровь холодная, а сердце горячее, – отвечала она. – Скоро придет любовь, скоро и уйдет; я хочу, чтоб она долго, долго длилась!

      Вот какова она! Вот школа терпенья, друг мой! Посуди ты сам! Прощай!

      Твой H – с.

      P. S.

      Сейчас вернулся от нее. Я в восторге! Я решился поцеловать ее насильно… и не раз, а сто, тысячу раз. Она слегка сопротивлялась. Я думал: кончено! скажет она: «Так-то вы уважаете меня. Идите вон». Ничуть не бывало! Лицо ее горело; но сама она была на вид покойна; села на диван, взяла работу и спросила: «Вы в Афинах никогда не бывали?»

      Я даже не ответил ей на это и вне себя от радости ушел домой. Вот она какая!

      Июнь.

      Поздравь, поздравь меня, мой друг, она меня любит, она моя! Даже холодность ее, и та восхищает меня! Когда я осыпаю ее ласками, она молча смотрит на меня, так тихо, как будто хочет сказать: «Что с тобой? Это так просто и в порядке вещей!»

      Когда, на рассвете, я пробирался от нее домой по садам и видел еще спящее очаровательное селенье наше, дальний город и море, и зелень, – мне пришла непростительная для грека мысль… Я думал: «О! пусть хоть век царствуют над нами турки, лишь бы все греки были счастливы как я!»

      Прощай и не жди писем долго.

      Июнь.

      Все хорошо. Но глаз коршуна все внимательнее и внимательнее следит за нами.

      Уже Ревекка жаловалась мне на замечания злой старухи. Она грозится написать сыну и звать его сюда.

      Сам банкир – предобрый старичок и не алчный; и Ревекку любит, и меня; но боится коршуна. Я сумел понравиться ему, он живал когда-то в Константинополе и любит хвалиться своими связями и тем, что не раз в белых перчатках езжал на посольские балы.

      – С тех пор, – говорил он, – я и стал благородный. В Константинополе такой обычай: кто бывает у посланников, тот благородный.

      Того банкира, который доставал ему билеты на балы, он зовет «благодетель».

      На этой-то струне его сердца я и постараюсь чаще играть, чтобы привлечь его на нашу сторону; Ревекка делает то же.

      Недавно