Опыт моей жизни. Книга 2. Любовь в Нью-Йорке. И.Д.

абсолютной бесцельности. Время теряет форму, расплывается. Цифры и штрихи стекают с циферблата, и на круглом корпусе всех часов остается не разграниченное пространство – от плюс бесконечности до минус бесконечности.

      Традиционно – время разделено на минуты, минуты составляют часы, часы дни и т. д. А для тех, у кого жизнь остановилась, все эти измерения смазаны. Вот тут-то, начинаешь понимать, насколько огромный отрезок времени – один день человеческой жизни!

      Одна минута человеческого времени наполнена огромным количеством вечностей. Только люди об этом не знают. Узнать о скрытых резервах времени, может только тот, у кого жизнь остановилась. Традиционные секунды, минуты, часы исчезают, а остается один сплошной гигантский кусок, у которого нет ни очертаний, ни контуров.

      Таким большущим куском времени можно просто подавиться.

      За один день можно прожить целую жизнь или даже несколько жизней. Можно, например, вернуться в колледж, поучиться там, посмотреть, как. Можно бросить колледж и уехать назад домой, на Родину. Можно пожить в Москве, съездить в Нальчик, посетить свою родную школу, старых любимых учителей, пообщаться со всеми, кого любишь… Можно познакомиться с новыми людьми, со студентами в Москве. Можно посетить студенческую вечеринку. Встретить там парня. Влюбиться. Вместе с Возлюбленным можно поехать в театр. Затем, после театра заехать к кому-нибудь в гости. За чаем обсудить новый спектакль, проболтать обо всем на свете до поздней ночи. Наутро снова бежать в институт, при этом успевая любоваться по дороге видами любимой Москвы… Боже мой, сколько можно прожить за один день! За один день – лежа в постели. За одну сплошную бесконечность.

      Время растекается по сознанию, как чернила из опрокинутой чернильницы.

* * *

      Вдруг, словно капля воды в пустыне, словно луч света среди кромешной темноты – раздается телефонный звонок.

      – Рудольф? – разочарованно спрашиваю я.

      Даже его звонку я почти рада. Пусть несет всю эту свою омерзительную галиматью, но пусть будет живой человек, хоть на другом конце провода. Пусть говорит, как бы он меня раздел, как он мечтает мне засадить… пусть говорит, все, что хочет… Только пусть кто-нибудь что-нибудь говорит! Вот как мы меняемся, когда попадаем в экстремальную ситуацию.

      В эмиграцию приехало много сотен тысяч человек. Что же, все, как я, сидят дома и умирают? Разумеется, нет. Они смогли стать программистами, медсестрами, таксистами, маникюршами… они смогли подстроиться и перестроиться в новых условиях. Я не то, что не могу, я не хочу. Никогда не стану ни программистом, ни парикмахером, ни медсестрой… Поэтому, скорее всего, я сгнию в гордом одиночестве. Сгнию, но не сдамся. Какой смысл в жизни, после которой ничего не останется? Я, конечна, смертна: но до того, как я уйду, я должна оставить что-то… что-то такое, ради чего стоило жить. Я хочу так, только у меня ничего не получается.

      Уединение парализует меня. Я даже не могу писать свой роман. Я сижу и слушаю возмутительные разговоры Рудольфа, от которых меня воротит, но держусь крепко, обеими руками за трубку,