Алые розы на черном кресте. Ольга Рёснес

не затем протолкнулась в профессора, чтобы угождать примитивному чувству боли, общему у человека с животным, угождать этому дежурному звонку души, слишком привязанной к своему телу. Профессор Вера могла бы запросто пытать и даже поставить это занятие на конвейер, тем более, что к ней ломится вся область, со сломанными, искривленными носами, вон сколько понаехавших из сел лохов толчется с раннего утра в регистратуре, и всех их она принимает, будто ей нечего больше делать.

      Надев клеенчатый, прикрывающий колени фартук, Вера надевает точно такой же на Лешу и, заметив его дрожь, понимающе улыбается: будет много крови. Кровь плохо отстирывается, пятна не выводятся никаким отбеливателем. Покосившись на ее голубенькую, с розовой окантовкой на горловине, блузу, Леша торопливо отворачивается: эти нежные, девические цвета…

      – Ну что, Фактор, поехали?

      Он вздрагиваеи, услышав свое имя, совершенно тут, в камере пыток, не уместное, но в ноздрю уже всажена игла, и никто уже не расстегнет прижимающие руки к креслу ремни.

      Вид текущей крови при других обстоятельствах вызвал бы у Леши разве что вялое любопытство, но тут его кровь, и ее смоет потом медсестра, загрузив клеенчатые фартуки в воняющую хлоркой ванну. Его совершенно особая, без посторонних примесей, кровь! Она капает теперь на пол, разбрызгивается в стороны, заляпывая закрывающую поллица Веры марлевую маску, и Леша чувствует на подбородке тепло этой своей крови, а во рту – ее соленость. К пытке ведь тоже по-своему привыкаешь, как и ко всякой другой работе, и вид обоюдоострой бритвы, достойный стать ночным кошмаром, теперь вызывает у Леши разве что брезгливость: бритва-то самая обычная… нет, лучше на это не смотреть! Найти какую-то опору для взгляда, вцепиться в штатив торчащей над головой лампы, закрыть наконец глаза…

      – Не спи, Фактор, смотри на меня!

      Эти голубые, над краем маски, глаза, они видят не только высвеченное круглым, на лбу, зеркалом в кровавом туннеле ноздри, они проникают внутрь черепа, в сумятицу раздавленных страхом мыслей, и сами они, эти голубые окна, лучат во все стороны свет.

      Свет, в котором умирает мир.

      Это нечто особенное, увиливающее от подчиненности законам природы, строящее на себе и только ради себя, собою вдохновленное и оправданное, исторгающееся из неописуемых словами глубин души. С этим никто не желает считаться, признавая за действительность лишь зримое, в то время как сам глаз настроен иначе: в него вливается нечто из будущего, чему только предстоит стать, ради чего и затеяна нескончаемая эволюция, со всеми ее предательствами и преступлениями, и никакая это в общем-то не тайна: в глазу живет золотой треугольник мысли, воли и чувства. Если бы не вид этой льющейся по клеенчатому фартуку крови, Леша едва ли смог бы до такого додуматься: он сам, со своим разбитым носом, есть всего лишь этап, безымянный полустанок на пути к неизвестной ему самому цели, дорожный указатель с неразборчивой надписью… и то, ради чего он готов