Алые розы на черном кресте. Ольга Рёснес

И хотя носатость сама по себе тянет на знак ГОСТа, с которым сверяется даже нобелевка, случайность оказывается расторопнее и норовит двинуть в нос кулаком… Вот так: с хрустом сломанной переносицы и льющейся по подбородку крови. И зачем только Леша пошел на этот дурацкий бал первокурсников? Уже у входа в институтскую столовую он заметил ментов, а в проходе между домами – машину скорой помощи, что само по себе могло бы оправдать немедленное с первого студенческого бала бегство. Но, заранее заплатив за вход, Леша не решился открыто противостоять судьбе и осторожно шагнул в полутемное, с мигающими вдоль стен лампочками пространство столовой. Тут все было заранее организовано: дешевое винцо, свои и пришлые девочки. Была к тому же еда, напоминающая что-то домашнее: безвредный и безвкусный минтай в картофельно-морковной шубе, вялые бочковые огурцы вперемежку с вареной свеклой, компот из чего-то прошлогоднего, всё прилично и по-советски. Еда, впрочем, не могла отвлечь Лешу от начавшегося тут же поблизости спектакля: в самом центре зала, на месте отодвинутых в сторону столов, как-то сам собой образовался круг крепко взявшихся за руки, в черных униформах, привидений, сбежавших из какой-то криминальной хроники… эти, от старьевщика, шляпы!.. эти козлобородые парики! Им тут, разумеется, весело, этот бал для них, и эта их кругова порука занудно ползет в одном направлении под взвывы старой, как дедовское мошенничество, песни о радости. Так празднуют они свое, из поколения в поколение, превосходствонад смыслом происходящего. Все они станут врачами и будут лечить окружающий их мир, пропихивая в глотку страждущего что-нибудь непременно сладкое. Это, бесспорно, великая задача и одновременно великая тайна, ключ к которой давно уже утерян, а новый еще не подобран, и можно с уверенностью сказать: мир будет избавлен от веками грызущего его недуга, тоски по духу. Леша мог бы, разумеется не вслух, добавить: эти будущие врачи и есть сама болезнь, одолеть которую совершенно невозможно, оставаясь привязанным к вере в их рецепты. И если бы речь шла только об аптеке… нет, масштабы этой веры таковы, что она покрывает собой историю, начиная с первого храма-мясокомбината и кончая игривым порноспектаклем профит-холокоста. Вера в самое лучшее. Ей не нужны разумные доводы и фактические доказательства: она желает быть слепой. И это она, помноженная на убедительность сталинских лагерей, взвывает к энтузиазму однодневных новостроек, чтобы тут же всплакнуть на руинах окончательно побежденного и потому такого милого и безвредного воспоминания о себе самом. Вера в неопределенное, не имеющее отношения к действительности хорошее. Вера задушенного настоящего в непременно светлое будущее. Эту веру дает всем остальным крепко взявшееся за руки братство взаимоненавистников, каждый из которых совершенно не способен существовать сам по себе, в одиночку. И эта их песня о радости, этот фарисейский гимн всепобеждающей скуке, есть откровенное саморазоблачение недоумка в его же хронической, неизлечимой непродуктивности.