Воля к радости. Ольга Рёснес

за своего тигра не отвечает.

      Что касается макулатурных книг, то это в основном сорняк и бурьян, самосевом поднимающийся над постановлениями партии. Много нашим друзьям – тракторам с этим бурьяном возни, много всякого кряхтенья… Ведь не всякий олух приспосабливается читать книги критически', и даже среди тех, кто уже сидит, не всякому по зубам – если зубы еще целы – рельсы и шпалы. Или, как сказал, причем, по-русски, их серый товарищ-языковед:

      – В нашем питомнике человеческих душ не следует путать привой с подвоем, и если кто-то сомневается в продуктивности нашей бескорневой системы, мы этого товарища вместе с корнями ликвидируем.

      Эти книги куплены моим отцом вовсе не для того, чтобы их кто-то читал, а только для солидности и для обстановки. «Смотри-ка, – скажет грамотей-сосед, – это же собрание сочинений!» И отец уже подумывает о том, что лучше было бы выдрать из обложек всю бумагу и сдать ее на макулатуру, а сами обложки – все-таки собрание сочинений – поставить в шкаф на видное место. Пусть олух-сосед видит: Иван Черно Иванов – грамотный товарищ…

      И пока еще бумага из картонных переплетов не выдрана, я тайком справляюсь у моего – теперь уже одиннадцатилетнего – двойника: это ли не потайной ход и лаз в ту самую Европу, где наш товарищ-языковед сроду не имел ни одной родной бабушки, ни одного приблудного прадедушки?… И мой одиннадцатилетний двойник, припадая к еще не разрезанным страницам, кричит так, что даже оттуда, из Европы, слышно: «Выход!., выход!., выход!..»

      Может, это совсем рядом?., может, уже за лесом?., на том берегу реки?…

      Алое, оранжевое, золотое, затопляющее снега и горизонты насмешливое зимнее солнце. Оно слоняется вместе со мной по молодому, выросшему на месте бывших окопов, лесу, и увязавшийся за нами по пятам короткий зимний день клянчит у голубоватых сугробов и проложенной мною лыжни остатки серебристо-сверкающей, алмазной, жемчужной вольности. Здесь, в этом лесу, среди этих сугробов, судьба несется ко мне в вихре снежной пыли, сбивает меня с ног, обдает мои щеки и губы солнечным смехом – и мы вместе катимся к самому краю откоса, спеша догнать расплавившееся у горизонта солнце. И в самый последний миг, уже на краю, я спрашиваю у судьбы: «Ты?…» И где-то рядом, так близко, ближе и быть не может, где-то возле сердца, возле самой души… нет, нет, гораздо ближе, во мне, слышится ответное солнечное: «Я!»

      Почему же мне опять приходится возвращаться туда, где меня меньше всего ищут? Возвращться в производственнонеобходимое настоящее, повисшее на крючке страха между «когда-то» и «когда-нибудь». Когда-то под самым носом у нынешнего вождя распустилось нечто незримое, чему ни один языковед названия придумать не может, и только по запаху можно догадаться, что это – наиопаснейшее из всего, что только может когда-либо под твоим носом распускаться. Настоящая чума и отрава, злостный вредитель, тунеядец, паразит, приспособленец и космополит, изменник, предатель и в целом – тот самый враг, который, сколько его не выводи на