Бульвар Ностальгия. Владимир Савич

«Лучистого». Гриф – от списанной школьной гитары. Фирменные

      звукосниматели я выменял на фарфоровую статуэтку. Статуэтка с моей

      фамилией всплыла на допросе фарцовщика Алика Кузькина.

      – Покажи дневник, – попросил как-то удивительно рано вернувшийся со

      службы отец.

      – Зачем? – спросил я.

      – Я хочу знать, что у тебя по физике.

      – Нормально у меня по физике!

      – Почему по физике? – удивилась мать.

      – Потому что он мастерит свои гитары из раскромсанных телефонов-

      автоматов! «Вот змей, а говорил, что фирменные» – ругнул я Алика Кузькина. -

      Понятно?

      – Негодяй! – закричала мать, – как ты мог! – Было не совсем понятно, чем

      возмущена мать: воровством домашней статуэтки или распотрошением

      общественных телефонных автоматов.

      – Сию же минуту вынеси весь этот битлизм из дома, – приказал отец.

      – Я имею законную жилплощадь и право на собственность!

      – Ну, тогда на основании ответственного квартиросъемщика вынесу я, – заявил

      отец и тронулся к моему музхозяйству.

      – Не тронь, или я тебя урою, – мрачно пообещал я.

      – Ах ты, Махно! Японский городовой, ах ты, власовец! Хобот крученный!

      Советская власть с Гитлером справилась, а с тобой, битлаком, в два счета

      разберусь! – кричал отец, топча ногой записи «дипперполцев».

      В книжном шкафу задрожали стекла, с полки упал и сломал себе голову

      пластилиновый Ричи Блэкмор.

      – Что ты делаешь, – закричала мать, – я, между прочим, деньги на эти кассеты

      давала.

      – Делают в штаны, а я перевоспитываю твое воспитание! Вырастила Махно! -

      Разобравшись с записями, отец приступил к гитаре. Я выпятил грудь и засучил

      рукава.

      – Ты что на меня, советского офицера, руку вздумал подымать? Да, да, да я, я

      тебя… Да я з-з-з – знаешь … Да я так их, их, их. Су, у, уб, бчиков крутил!

      – Надорвешься! – сопел я под тяжестью отцовского тела

      – Посмотрим, посмотрим, – заваливая меня в кресло. Послышался хруст

      ломающейся гитары.

      Казалось, это хрустит не гитара, а весь мир, да что там мир, хрустела и

      ломалась Вселенная.

      – Я тебе этого никогда не прощу, – плачущим голосом пообещал я отцу и сгреб

      под кровать гитарные ошметки.

      – Ничего, ничего, – хорохорился победивший отец, – еще будешь благодарить!

      – Пусть тебя начальство благодарит, а я ухожу из твоего дома.

      Квартиросъемствуй без меня! – и, громко хлопнув дверью, я выбежал на двор.

      Неделю я не ночевал дома. Дни проводил на берегу лесного озера,

      примыкающего к нашему микрорайону: здесь пахло молодой листвой и

      озерной тиной. Ночь коротал на чердаке: под ногами хрустел шлак, по ноздрям

      шибало птичьим пометом. Я осунулся, почернел, пропах костром, тиной и

      голубиным дерьмом. На восьмой день на меня был объявлен розыск. На

      девятый, как отца Федора с горы, меня сняли с