Фатум. Том третий. Форт Росс. Андрей Леонардович Воронов-Оренбургский

до Охотска. Сам он, в каторжном вретище съев свои сапоги, таки добрел до Охоты, где его подобрали, а затем с Геллем свели лихоимцы Мамона…

      Внезапно Митрофан поднял глаза к небу, взгляд его накалился болезненной силой. Ему будто послышалось, что с ветром с реки долетел до него слабый шепот матери, коему вторил лепет Дарьи: «Не он… не он… не он…»

      Митрофан на секунду ослабил свою хватку, в тревоге и беспокойстве склонив голову набок, точно прислушивался и пытался поймать обрывки неслышимых голосов.

      – Поклянись матерью и Христом,– охлаждая свою лихорадку памяти, через молчание просипел он. Потусторонние голоса вновь, казалось, разговаривали с ним, тихо шепча свою правду сквозь шум реки и дыхание ветра.

      – Клянусь,– багрово-фиолетовое лицо Андрея после того, как пальцы Митрофана ослабли, стало медленно принимать естественный цвет. Грудь его от удара пули горела огнем, в голове пульсировала боль, от которой хотелось кататься по траве и скулить, как раненая собака.

      Сместившееся солнце, этот ненавистный жгучий глаз, выбивающий слезы, как нарочно слепил Андрея, но он, право, не замечал всего этого, пораженный жизненной стойкостью и звериной, решительно нечеловеческой природой сахалинца. Вся левая половина его обнаженного торса до парусиновых штанов жирно блестела от крови; две пули по меньшей мере сидели в нем, но он оставался всё тем же вепрем, который, казалось, не чувствовал ни обильной потери крови, ни боли, ни страха…

      – Ну вот что… – растягивая слова, хищно поглядывая то на свою жертву, то на странную лиловую муть, затянувшую небо, разродился Митрофан.– Мне во… где твои сопли да байки, служивый. Гелль не той сучьей породы, чтоб на крови словом левшить. Я приполз с Сахалы за тобой, съев свои сапоги…

      – Ну так рискни еще парой, чтобы вернуться и убедиться, что я прав. Ежли решил убить меня, не тяни, сволочь, но знай – это не ложь. Твой брат всё это сам рассказал мне!

      – Нет! Не-е-ет! – дико взвыв, Митрофан закачался как блажной на паперти, неистово хлеща себя по лицу кулаком, в котором был зажат нож.

      В следующий момент Андрей точно остекленел, узрев в узком его отраженье свое белое, как саван, лицо… Сталь запрокинулась над его головой, нацелившись выше кольчужных колец…

      * * *

      Красная слякоть забрызгала лицо капитана. Пуля пробила шею Митрофана и, выйдя спереди, раздрызгала в клочья кадык. Задыхаясь, Зубарев вцепился себе в горло левой рукой, правая в предсмертной агонии пробороздила по груди Преображенского, сдавив до хруста кости его запястья. Пальцы сахалинца были жесткие, как акулья кожа, и хватка их была под стать твердости.

      Андрей отпнул сапогом навалившийся горой труп, тяжело поднялся. У дальних камней, где упала Джессика, американке помогал Тараканов, чуть поодаль, растирая шею, кряхтел Палыч, бордовые вдавлины ярко горели на шее старика.

      Часть 3 Астория

      Глава 1

      Не хотелось, ваше благородие, грех на душу лишкой раз