Упраздненный театр. Стихотворения. Булат Окуджава

железной дверью топчется солдат…

      Прости его, мама: он не виноват,

      он себе на душу греха не берет —

      он не за себя ведь – он за весь народ.

      Следователь юный машет кулаком.

      Ему так привычно звать тебя врагом.

      За свою работу рад он попотеть…

      Или ему тоже в камере сидеть?

      В голове убогой – трехэтажный мат…

      Прости его, мама: он не виноват,

      он себе на душу греха не берет —

      он не за себя ведь – он за весь народ.

      Чуть за Красноярском – твой лесоповал.

      Конвоир на фронте сроду не бывал.

      Он тебя прикладом, он тебя пинком,

      чтоб тебе не думать больше ни о ком.

      Тулуп на нем жарок, да холоден взгляд…

      Прости его, мама: он не виноват,

      он себе на душу греха не берет —

      он не за себя ведь – он за весь народ.

      Вождь укрылся в башне у Москвы-реки.

      У него от страха паралич руки.

      Он не доверяет больше никому,

      словно сам построил для себя тюрьму.

      Всё ему подвластно, да опять не рад…

      Прости его, мама: он не виноват,

      он себе на душу греха не берет —

      он не за себя ведь – он за весь народ.

      Мой отец

      Он был худощав и насвистывал старый, давно позабытый мотив,

      и к жесткому чубчику ежеминутно его пятерня прикасалась.

      Он так и запомнился мне на прощанье, к порогу лицо обратив,

      а жизнь быстротечна, да вот бесконечной ему почему-то казалась.

      Его расстреляли на майском рассвете, и вот он уже далеко.

      Всё те же леса, водопады, дороги и запах акации острый.

      А кто-то ж кричал: «Не убий!» – одинокий… И в это поверить легко,

      но бредили кровью и местью святою все прочие братья и сестры.

      И время отца моего молодого печальный развеяло прах,

      и нету надгробья, и памяти негде над прахом склониться, рыдая.

      А те, что виновны в убийстве, и сами давно уже все в небесах.

      И там, в вышине, их безвестная стая кружится, редея и тая.

      В учебниках школьных покуда безмолвны и пули, и пламя, и плеть,

      но чье-то перо уже пишет и пишет о том, что пока безымянно.

      И нам остается, пока суд да дело, не грезить, а плакать и петь.

      И слезы мои солоны и горючи. И голос прекрасен… Как странно!

* * *

      Ю. Даниэлю

      Не успел на жизнь обидеться —

      вся и кончилась почти.

      Стало реже детство видеться,

      так – какие-то клочки.

      И уже не спросишь – не с кого.

      Видно, каждому – свое.

      Были песни пионерские,

      было всякое вранье.

      И по щучьему велению,

      по лесам и по морям

      шло народонаселение

      к магаданским лагерям.

      И с фанерным чемоданчиком

      мама ехала моя

      удивленным неудачником

      в те богатые края.

      Забываются минувшие

      золотые времена;

      как монетки потонувшие,

      не всплывут они со дна.

      Память пылью позасыпало?

      Постарел