Матушкин день, или В поисках утраченного прошлого. Станислав Ефимович Кушарский

честно, по-моему, зря их пожалели…

      Впрочем, много было таких, которых ни при каких обстоятельствах нельзя было прощать!

      И когда, наконец, вернулась к советским людям родная власть, суровая, но справедливая, народу, конечно, следовало показать, что возмездие врагу неотвратимо. Ярко показать! Весомо, грубо, зримо, как у поэта сказано… Потому приняли решение вешать предателей так же, как они вешали партизан, коммунистов и прочих. При большом стечении народа. Да ещё и снять всё для хроники.

      Вот с этого-то жуткого места и начинается всё!

      …Было дело в Западной Белоруссии, в захудалом местечке, где нашлись ещё какие-то жители. Это, кстати, большая редкость была. Потому что во многих тамошних деревнях людей вообще не осталось. Полицаи с жандармами там хорошо поработали…

      Вешали в тот день четверых. Двух хохлов, с Западной Украины, которые Гитлеру присягнули, и двух немцев из СД, офицера и фельдфебеля. Ну, это типа прапорщика что-то.

      Поставили их на грузовики, что подогнали под виселицу, завязали узлы на шеях. Капитан Воропаев речь сказал. Вот, говорит, пришла пора воздать фашистским извергам за злодеяния. За всех и за вся, короче…

      Народ, кстати, особо не радовался. Не любят русские люди на смерть смотреть. Насмотрелись уже. Сверх всякой меры! Только их согласия не требовалось. Велено привести всех, кто в деревне остался − привели.

      Тем более, что ещё и кинохроника здесь. Приехал к нам оператор из штаба фронта. Аппарат у него хороший, трофейный. Всё снимает!

      Сперва товарища Воропаева. Тот высокий, красивый, форма на нем как влитая. Сапоги блестят, портупея блестит! Богатырь!

      Потом местных. Их пришлось издали снимать, потому что многие бабы слезу пустили. Может, кого из своих вспомнили, а, может, и немцев пожалели. Что и говорить, непонятный народ эти бабы!

      Ну и напоследок стал он снимать немцев с полицаями.

      А тут и товарищ Воропаев свою речь закончил. Приговор, мол, привести в исполнение.

      И уже поднял руку, чтобы грузовики тронулись. Только вдруг слышу я крик:

      − Стойте!

      Все повернулись. А это оператор наш кричит! Пленка у него порвалась! Надо поправить, а то самое важное пропадет для истории.

      Товарищ Воропаев аж побелел от бешенства.

      − Живее, Круглов!

      А я на немцев смотрю. Хохлы сжались, напряглись. Офицер стоит, как ни в чем не бывало, вроде даже ухмыляется. Были у немцев такие, вроде как из древних каких-то родов. Всех презирали, кроме фюрера своего. И смерти не боялись. А фельдфебель…

      Тот всё на оператора смотрит. И вдруг как крикнет:

      − Круглов? Павел Круглов?

      Оператор глаза поднял. Он ведь не понял ещё, кто с ним говорит.

      − Я Павел Круглов! − отвечает.

      − Павел Лаврентьевич? Деревня Тихая Беловодского уезда?

      Тут-то он и посмотрел на виселицу. Только не стал отвечать.

      − Ну, здравствуй, брат, − говорит фельдфебель. − Вот и свиделись! Ты хоть похорони меня…

      Товарищ