Матушкин день, или В поисках утраченного прошлого. Станислав Ефимович Кушарский

Вот идем мы за немцем, а вокруг живого места нет, всё порушено. Люди меж тем радостные, что хоть живые остались, улыбаются нам! А ты денег жалеешь…

      Заболтались они в тамбуре, а когда вернулись в свое купе…

      Ветер гуляет по вагону, а на том месте, где сидел Серега, лежит здоровенный булыжник. Хулиганы какие-то бросили в поезд… Там, где Серегина голова была, огромная дыра в стекле. Если бы курить не пошли, снес бы камень голову парню напрочь. Ещё и осколками бы поранил.

      Проводница сонная рядом стоит, трет виски руками.

      − Вот, − говорит, − камушек прилетел! Кто тут сидел, мальчики?

      Серега ответил, что он.

      − В рубашке ты родился, солдатик! − улыбнулась проводница.

      − Спасибо вам, Юрий Данилыч, − сказал Серега. − Вот, курение иногда и продлевает жизнь, оказывается!

      А Юрий Данилыч бледный весь, сидит и трясется.

      − Вы как, дедушка? − спросил солдат.

      − Камушек… Прилетел-таки камушек… − только и повторял дед.

      Проводница принесла старый ватник, заткнула дыру. Пришел какой-то мужик в форме, наверное, начальник поезда, составили акт о повреждении. Стекла с пола смели. А Серега с дедом в соседнее купе пересели, оно пустое было.

      − Вот, значит, как… Прилетел камушек… − шептал Юрий Данилыч. Потом свой вещмешок развязал, достал флягу, хорошо из неё отхлебнул, предложил Сереге. Тот отказался.

      − С перегаром меня сразу на губу отправят, − оправдывался парень. − Извините…

      Дед ещё раз отхлебнул.

      − Ну вот, парень, ты мне рассказал свое, теперь я тебе кое-что расскажу! Только не подумай, что я для тебя сказку сочиняю. Стар я для сказок…

      Рассказ Юрия Данилыча. Начало.

      Говорил я, что призвали меня под самый конец войны. Так что повезло мне, можно сказать.

      Отец мой, что был на нашем заводе начальником цеха, не хотел меня отпускать, как я потом узнал, но вынужден был. Сам понимаешь, что бы сказали, если бы я остался в тылу? Всех прочих парней берут, а сына начцеха, значит, на бронь? Нет, так тогда нельзя было.

      Вот, и у Сталина даже оба сына воевали. И у Микояна, и у Хрущева, недоброй памяти.

      Но так просто отец меня не отпустил. Сам встретился с военкомом, потом с тем офицером, что за нами приехал, поговорил с ними обоими, дал каждому, что полагалось. И стал я при штабе полка писарем. Почерк у меня очень красивый! Впрочем, там я не задержался. Капитан Воропаев, особист наш, меня к себе забрал. Адъютантом, значит.

      Тогда я очень доволен был! Народ в окопах, под пулями, в грязи, вшей кормит, а я в теплом доме ночую, при начальстве. Это сейчас мне стыдно до слез, а тогда я очень радовался. За полгода сержантом стал!

      Если помнишь, в сорок четвертом мы всю нашу землю освободили, и пошли немца в Европе громить. Пленных было − не счесть!

      С немцами, казалось бы, всё было ясно. После проверки зеленых, то есть солдат, − в тыл, на стройки, чтобы восстанавливали всё. С чёрными, которые наших убивали, мы поступали, как говорится, по законам военного времени. С кем сами не могли разобраться, отправляли наверх, фронтовой контрразведке.