Двойная идентичность. Лейла Эдуардовна Киселева

ничего-ничего, весна, скоро пройдёт.

      – Не пройдет, такое не проходит, мы уже месяц живём вместе.

      – А, вот почему ты не приходил, что же изменилось, отпустила-таки? Или ты сломал каблук, которым она тебя прижала?

      – Нет, ну если ты сам не можешь и не хочешь любить, не умеешь радоваться жизни и женским прелестям, ты хотя бы за меня порадуйся! – начинал закипать и без того возбуждённый Эрнест. – Хотя что это я, не радуйся, просто не язви!

      – Я перестану язвить только тогда, когда ты перестанешь учить меня жизни. Я сам знаю, как и на кого мне тратить своё время. Теперь вот я трачу его на тебя и на твои рассказы о женских прелестях. Слушай, ты же нашёл себе бабу, вот её и учи. Интересно, существуют ли люди, которых твои лекции миновали?

      – Я не учу тебя жизни! Я переживаю за твою никчёмную, пустую жизнь! Мне просто не всё равно. К твоему сведению, есть люди, у которых и я не против поучиться, жизнь которых является примером. Чем является твоя жизнь? Примером, как жить не стоит? Ты никогда ничего не хотел, никогда никого не любил, да ты живой труп! Ты ходящее тело. Когда тебя не станет, никто и не будет знать, что сказать, потому что о тебе нечего будет говорить, ты бесчувственное недоразумение человеческой природы, ты душевный инвалид с вечно кислой физиономией!

      – Что же ты постоянно околачиваешься у меня дома? Если я такое недоразумение, не будет ли разумнее тебе уйти из моей квартиры и больше не появляться здесь? Не хочу смущать тебя своей вечно недовольной рожей.

      Входная дверь захлопнулась. Павел слышал убегающие шаги Эрнеста и более сильный стук подъездной тяжёлой двери.

      В висках у Белова сильно застучало, белки глаз покрылись розовыми паутинками, а нос то и дело хотел взлететь, по крайней мере, крылья его очень старались. «Да что он о себе возомнил? – продолжал уже сам с собой Павел. – Маменькин сынок, нахлебник, баран в стаде себе подобных. Он думает, у него есть своё мнение, нет у него мнения, нет! Он просто умеет ясно и красиво выражать всем известные истины с таким видом, будто это он сам придумал. Остряк! Выдавать за своё чужое, плыть по течению, так каждый может. А ты попробуй против, а ты попробуй жить по своим собственным законам. Не сможешь? А, то-то же! Я душевный инвалид? А он кто? Покажите мне хоть одно настоящее доказательство наличия души, доброта, отзывчивость? Нет, это черты характера! Душу мне покажите! Ну, где она? В чём она? Вот ум в мозгах, которых у него нет, потому что он умственный инвалид, и я могу это доказать! А он сможет доказать, что у меня души нет? Пусть сначала попробует доказать, что она хоть у кого-то есть! Проклятый философ, чокнутый романтик, – ходил он по комнате, – и как я только мог связаться с таким посредственным человеком! Он как все, а я с ним, значит, и я со всеми? Нет уж, увольте, я сам по себе!»

      Павел потер глаза, выжал нос и вдруг увидел себя в зеркале. Это был кто угодно, только не он. Что может быть страшнее спокойствия во гневе? До чего он дошел, до ярости? К кому? К Эрнесту? Или к самому себе? На кого злился этот вечно спокойный и равнодушный человек? Только сейчас, видя себя в зеркале, Павел понял,