Двойная идентичность. Лейла Эдуардовна Киселева

с заботой и удивлением спрашивал он, смотря на Павла, как на ребенка, только начавшего говорить.

      – Нет, – не желая говорить что-либо еще, отвечал Павел.

      – Показалось, значит.

      Но это было уже не важно, показалось или нет, Эрнест был уже не раздражен, а всего лишь бодр, эмоции не зашкаливали, он был просто счастлив. Счастлив, тих и расслаблен.

      Павел никогда не любил моменты самоанализа, какого-то копания в себе, он считал, что люди таким образом ищут у себя какие-то внутренние проблемы, а кто ищет, как известно… Поэтому Павел и не искал. Но были и исключения, которые его самого настораживали. Волнуясь за состояние друга, он начинал бояться и за себя, боялся потерять свою невозмутимость, своё равнодушие ко всему. А что есть там, за равнодушием, из чего он сам состоит? Раньше он был полностью уверен, что является человеком беспристрастным по отношению к другим, но объективным по отношению к себе. Такая простая и непобедимая схема могла разрушиться из-за какого-то психа, который считал себя его другом. «Невозмутимость – вот что главное, – думал он. – Какой смысл вникать в чужие проблемы? Как ни вникай, как ни участвуй, а проблем ничьих ты не решишь, только врагов наживёшь своими советами». А враги ему были не нужны, как, собственно, и друзья. «Дружба, кому она вообще нужна?» – рассуждал Белов, он только на автомате иногда называл Эрнеста другом, ему мелочь, а другу приятно. «А собственно, что такого в этой дружбе? – говорил он сам с собой. – Это ещё хуже, чем брак, ответственность колоссальная! Мало того что ты должен, да просто обязан излить всё, что на душе накипело, иначе от тебя просто не отстанут, так ещё необходимо и другого выслушать, и не просто выслушать, посочувствовать, и так, чтобы видно было, что сочувствие твоё искреннее, не наигранное, не злорадное. Посочувствовал? А теперь дай ему совет, да не общий, обтекаемый, а толковый, развёрнутый, можно сказать, план действий по решению всех его проблем. Не сработал план – ты виноват. Виноват – значит, обязан разрешить всё сам. И не дай бог тебе проговориться – конфиденциальность, как в разведке. Чувствовать себя завербованным, осведомлённым, обязанным – ради чего? Ради того, чтобы и ты вот так вот мог прийти и рассказать, поплакаться? Хочешь плакать – плачь один. И вообще, слёзы – это жалость к самому себе, не жалей ни себя ни других, и будет тебе счастье», – так думал Белов, переступая с ноги на ногу, идя от книжного шкафа к окну и обратно. А Козлова уже больше недели нет. «Интересно, как это – жить его жизнью? – спрашивал себя Павел. – В бесконтрольном хаосе? И как он только окончил экономический факультет, да как окончил? Если бы не я, давно бы уже отчислили. Он и выглядит старше меня, зато взгляд пятнадцатилетнего подростка, вечно удивлённый, возбуждённый, что-то ищущий. Он как-то говорил мне, что не успевает жить, что он вообще ничего не успевает. Ему постоянно кажется, что в сутках мало часов, а в году мало дней. Но куда ему торопиться? Куда вообще все торопятся, к финишу? Все там будем. Только я дойду