Зверь выходит из вод. Андрей Васильевич Гамоцкий

ничего не понимаю, – чуть ли не плаксиво признался.

      – А чего ж тут понимать? Потом понимать будешь, сейчас нужно действовать. Сколько тебе лет?

      – Двадцать три.

      – Да ты щегол еще! Вся жизнь впереди. Не разрушай ее, вот что я тебе советую. А пока на – выпей.

      Михалыч вручил ему стакан и заставил дотянуть до губ, а затем и сделать несколько глотков. Жгучая горечь пробуравила горло. Выступили слезы. Одеревенело застыв, он пробовал отдышаться.

      – Так, парень, теперь вот, – Михалыч выложил перед ним листок и ручку. – Пиши.

      Повисла пауза. Очень гадкая и жуткая. Он поднял голову и уставился на склонившегося над столом доктора. Тот спешно выпрямился, достал из кармана пачку. Зажав ртом сигарету, поднес к ней спичку. Крохотный огненный язык заметно плясал.

      Затяжка. Мучительно долгая затяжка.

      – У тебя есть время до рассвета, – Михалыч отошел к окну. – Утром заедут товарищи, заберут бумагу. Делу дадут ход. И завтра же, думаю, тебе следует пойти домой как можно позже. А лучше всего – вообще остаться на работе.

      – Что мне писать? – грубо спросил он. Теплота в желудке разгоняла кровь.

      – Ты и сам знаешь, – вдруг тихо, печально прохрипел Михалыч. И надсадно прокашлялся.

      Но он не знал. Или знал. Наверно, знал сразу. Знание – не всегда сила. Иногда знание самое обессиливающее, что может лечь на плечи человеку.

      – Нет, я не знаю.

      – Прекрасно знаешь.

      Что-то в этой тишине вдруг напомнило ему ту тишину, когда он был с ней в ванной. Тишина, которой столько же лет, сколько они помнили друг друга. Тишина его взросления рядом с ней, дней и ночей, прожитых в одной комнате. Их обоюдная тишина, которая всегда была их родной стихией, хотя то и дело прерывалась болтовней.

      Но ее больше не было.

      – Но она же моя мать! – сорвался он, подскочив. На искривленном лице тряслась губа.

      – Потише ты, – ядовито рявкнул Михалыч. – Она старая, больная женщина. Ее время прошло. И ты не в ответе за ее ошибки. – Михалыч пошел к двери. – А тебе еще жить и жить. Если повезет, то счастливо. Или, по крайней мере, не изувеченным. Хотя бы это в твоих руках. Не упусти свой шанс спастись.

      – Спастись? – тупо повторил он, будто впервые услышал это слово. – Спастись? Это называется – спастись?

      Михалыч закрыл за собой дверь. Щелкнуло в замке. Остался лишь густой, мглистый мрак.

      Он плеснул в стакан и залпом осушил.

      Перед ним лежали лист бумаги и ручка.

      Хотелось показным, размашистым жестом закрыть лицо и устало сгорбиться. Но он сдержался.

      Он не сводил взгляда с чистого листа бумаги.

      Стена

      Командир поднял отекшее лицо и глянул на отображение в дверце тумбы.

      Исхудавший коврик. Прорезиненные, подавляющие шум тапочки. Мелкое подрагивание острых стрелок брюк. Локти, воткнутые в натянутость колен. Темные кляксы в области подмышек. Вислые запонки офицерской рубашки. Браслет часов, цепляющий ушной завиток. Тень склоненного лица. Лоснящийся нос. Вздутые бугры лобных вен.