Мертвым не больно. Василь Быков

поверх ее головы оглядел далекий заснеженный хребет и вздохнул:

      – Нет, все нельзя.

      – Нельзя? Нон?

      – Нон.

      Она поняла и также вздохнула, а Иван разостлал на земле тужурку и положил на нее этот более чем скромный остаток припаса. Предстояло отмерить две равные пайки.

      Он старательно разламывал хлеб, раскладывая кусочки на две части и чувствуя голодную несдержанность Джулии. В его душе росло новое чувство к ней – то ли братское, то ли даже отцовское, доброе и большое. Оно переполняло его уважением к ней, такой по-девичьи неприспособленной к великим невзгодам войны и такой бездумно решительной в своем почти подсознательном, словно у птицы, стремлении к свободе.

      Иван сосредоточенно делил хлеб. Каждый ломтик, каждая крошка взвешивались их зоркими взглядами. Он сознательно сделал одну пайку побольше, потому что в другой была горбушка, что согласно лагерной логике считалось более ценным, нежели такой же по весу кусок мякиша. Когда все было разделено, остаток граммов двести Иван засунул в карман тужурки.

      – Это тебе, это мне, – сказал он просто, без традиционного ритуала дележки, и подвинул ей кусок с горбушкой.

      Она решительно вскинула смоляные брови:

      – Нон. Это Иван, это Джулия. – И поменяла куски местами.

      Он глянул ей в лицо и улыбнулся:

      – Нет, Джулия, не так. Это тебе.

      Потом быстро взял с тужурки свою порцию. Джулия с шутливым недовольством поморщилась и вдруг неожиданно сунула одну свою корку в его руку. Он с коркой тотчас подался к девушке, но та, смеясь, увернулась, вскинула руки с пайкой, чтобы он не достал их. Иван все же дотянулся до рук, Джулия отшатнулась, невольно коснувшись его грудью, и, чтобы удержаться, ухватилась за его плечо. Смех ее вдруг оборвался. Неожиданная близость заставила его смутиться. Пересилив в себе новый, неосознанно-радостный порыв, он отодвинулся в сторону и сел на полу тужурки. Она же, как девчонка, лукаво улыбнулась, взмахнула ресницами и стала поправлять на груди куртку.

      – Бери, ешь. Это же твоя, – сказал он, пододвигая ей корку.

      – Нон.

      С озорным упрямством в глазах, поблескивая зубами, она принялась грызть свою горбушку.

      – Бери, говорю.

      – Нон.

      – Бери.

      – Нон, – не сдавалась она, смеясь глазами.

      – Упрямая. Ну как хочешь, – сказал Иван и откусил от своего куска.

      Она быстро проглотила все, разумеется, не наелась и тайком стала поглядывать на оттопыренный карман тужурки. Иван, неторопливо жуя, замечал ее взгляды и невольно сам начал думать: а не съесть ли все без остатка, чтоб хоть один раз утолить голод? Но все же усилием воли отогнал эти мысли, потому что слишком хорошо знал цену даже и такому крохотному кусочку, как этот.

      – Еще хочешь? – спросил он наконец, доев сам.

      Она с подчеркнутой решимостью, словно боясь передумать, покрутила головой.

      – Нон! Нон!

      – А это? – кивнул он на корку, все еще лежавшую на середине тужурки.

      – Джулия нон.

      – Тогда