Мертвым не больно. Василь Быков

как? – сказал он и отбросил вырванный пучок травы, ветер сразу рассеял в воздухе травинки. Иван повернулся боком. Теперь он почему-то не хотел смотреть на нее и лишь мрачно слушал. А она, будто не чувствуя этой перемены в нем, говорила:

      – Карашо биль парень. Джулия браль пистоля, бежаль Марио Наполи. Наполи гуэрро, война. Итальяно шиссен дойч. Джулия шиссен, – она вздохнула. – Партиджано итальяно биль мало, тэдэски мнёго.

      – Что, против немцев воевали? – догадался Иван.

      – Си. Да.

      – Ого! – сдержанно удивился он и спросил: – А где же теперь твой Марио?

      Она ответила не сразу, поджав колени к груди, гибкими руками обхватила длинные ноги и, положив на них подбородок, посмотрела вдаль:

      – Марио фу уччизо.

      – Убили?

      – Си.

      Они помолчали. Иван уже превозмог свою скованность, взглянул на нее. Она, став серьезной, выдержала этот взгляд. Потом глаза ее начали заметно теплеть под его взглядом. Недолгая печаль в них растаяла, и она рассмеялась.

      – Почему Иван смотри, смотри?

      – Так.

      – Что ест так?

      – Так есть так! Пошли в Триест.

      – О, Триесте! – Она легко вскочила с травы. Он также встал, с неожиданной бодростью размашисто перекинул через плечо тужурку. По огромному полю маков они пошли вниз.

      Солнце припекало все больше. Тень от Медвежьего хребта постепенно укорачивалась в долине, знойное пепельное марево дрожало на дальнем подножии горы, окутывало лесные склоны. Только снежные хребты вверху ярко сияли, выставив, как напоказ, каждое блеклое пятно на своих пестрых боках.

      – Триесте карашо. Триесте партиджано! Триесте море! – оживленно лепетала Джулия и, очевидно, от избытка переполнявших ее радостных чувств запела:

      Ми пар ди удире анкора,

      Ля воче туа, им мэдзо ай фьори[32].

      Она негромко, но очень приятно выводила напевные слова. Он не знал, что это была за песня. Мелодичные ее переливы напоминали мерное волнение моря. Что-то безмятежное и доброе, очаровывая, влекло за собой…

      Пэр нон софрире,

      Пэр нон морире,

      Ио ти пенсо, э ти амо…[33]

      Иван, затаив дыхание, слушал этот мелодичный отголосок другого, неведомого мира, как вдруг девушка оборвала песню и повернулась к нему:

      – Иван! Учит Джулия «Катуша»!

      – «Катюшу»?!

      – Си. «Катушу».

      Ра-а-сцетали явини и гуши,

      По-о-пили туани над экой… –

      пропела она, откинув голову, и он засмеялся: так это было неправильно и по-детски неумело, хотя мелодия у нее получалась неплохо.

      – Почему Иван смехио? Почему смехио?

      – Расцветали яблони и груши, – четко выговаривал он. – Поплыли туманы над рекой.

      Она со смешинкой в глазах выслушала и закивала головой:

      – Карашо. Понималь.

      Ра-асцетали явини и груши…

      – Вот теперь лучше, – сказал он. – Только не явини, а яблони, понимаешь? Сад, где яблоки.

      – Да, понималь.

      С усердием

32

Мне до сих пор слышится Твой голос среди цветов (итал.).

33

Чтобы не страдать, Чтобы не умирать, Я думаю о тебе и тебя люблю… (итал.)