Лесные суровежники. Александр Николаевич Завьялов

словно и не по интересу ей, травы сушённые перебирает – в деле вся, а сама уши напрындила, слова упустить страшится.

      – Ох и злющи глаза эти! – дрожащим голосом говорила Лена. – Такого зелёного ядовитого цвета. Точно зелёный огонь полыхает. И слепют, и адовым огнём душеньку буравют.

      Андел его держит, не пущает ко мне, не даёт нечистому ходу-то. А болотняк тожеть не отступается – когти ко мне тянет, тужится со всей моченьки. Ох, девки, и не обсказать мне вам, что за ручины эти!

      – Копыта, что ль, были? – опять кусанула баба Аля.

      Уставился Мираш на свои руки и ничего в них такого необычного не увидел. Так повертел – этак, и ничегошеньки не разглядел. Вздохнул только и отчего-то руки в карманы упрятал.

      – Ручины тонюсенькие, как верёвочные всё равно, а в кистях широченные, и когти длиннющи, и скрючены, как багры, кибасьями гремят. (Мираш и вовсе смутился, ещё глубже утянул руки в карманы). Тянутся ко мне, и уже, гляжу, шею мою закрючат. Тут и опомнилась я. Видно, андел помог – снял наваждение. Как закричу, девоньки! Такой ужасти в голосе за собой и не упомню. И – вбежки. Сколько-то отбежала, обернулась, а когти – вот они, точно ещё ближе стали. От ужасти я ещё пуще припустилась. Не помню, как и до дороги добралась. Борька-от, спасибо, на машине ехал, – можа, и спугнул болотняка…

      Не стал Мираш дожидаться, что там ещё Лека наплетёт, сунулся в окно – и был таков. Во весь дух домой на болото припустился.

      * * *

      Странно Мирашу показалось, что Лека Шилка на человеческую жизнь прельстилась. Загадка тут, верно, какая есть, – решил он ну и задумался крепко. Да и то сказать, и вершам, и лесовинам строго настрого наказывают, чтобы в человеческие тела на крайний случай оборачивались. А чтобы человечью жизнь проживать, об этом и речи нет. Ну а если кто узнает друг о дружке такой проступок, надобно тотчас же в верховья докладывать. Известно, закон такой.

      Думал, думал Мираш, а что делать, так и не решил. Вот ведь закавыка. Покроешь, и сам под расплатицу попадёшь. Да ещё в своих владениях не доглядел.

      Однако Лека на утро сама заявилась. Будто бы по делу, а сама вся такая потерянная: лицо мучное – бледное-бледное, вся скукожинная, и с опаской в глаза заглядывает, словно вызнать чего пытается.

      Сдаля начала выведывать: чем, дескать, занимается, захаживал ли в деревню…

      А Мираш скрытничать не стал, всё как есть рассказал.

      Понурилась Лека ещё лише и тут же разрыдалась. Потянула к верше руки и молить стала.

      – Не губи, – всхлипывая, запричитала она, – сам знаешь, какая наша жизнь невесёлая. Одно и то же… Я же не виновата, что во мне любви столько!.. Сама-то я в этот лес не просилась, силком заставили. Что ж мне теперь, всюю жисть маяться?!

      Мираш запохаживал взад-вперёд, на Леку и не глядит, будто о своём задумался.

      – Думаешь, я одна такая? Сам-то, небось, про службу и не вспомнил, сразу к людям пошёл… А хочешь, я тебе тайну открою?

      Ну и открылась Мирашу, без утайки про свою прошлую жизнь поведала. Тайна у Леки и впрямь мудреная… однако о ней после расскажу, в своё время.

      Разжалобила,