Лесные суровежники. Александр Николаевич Завьялов

столь не потянет да в сон рухнет, сколько себе Ленка-плясунья в нутро прольёт. А на утро, после пьянству-то, все пластом лежат и с похмелины маются, а Ленке хоть бы что, и будто ещё здоровее стала. Спросонков только глянет, осмотрит место лихой пирушки – не осталось ли чего? – да песню затянет, и по дому ладить возьмётся.

      Однажды с ней в городе история случилось. Сидела в кабаке каком-то ну и увидела, как пятеро мужичонков заказали бутылку водки и пять стаканов. Лена недолго думая подозвала официанта и заказала… пять бутылок и один стакан. И всё это спокойнёхонько выпила. Вдобавок ещё трезвей осталась тех пятерых. Не мудрено, конечно, обычное для неё дело, а тогда удивила людей, позабавила.

      Сейчас-то Лена одна в избушке хозяит, а раньше-то два раза взамуж ходила.

      Первый муж у неё Семён был. Он-то свой, канилинец, родственники его по всей деревне живут. А Лену со стороны взял, с другой какой-то, дальней деревеньки. Мало кому она по нраву пришлась. Юркая да востроглазая, и всё-то по своей думке перегибала. Сразу, слышь-ка, не схотела с родителями Семёна жить. Стребовала, чтобы он свой дом ставил. А Семён что? Не очень-то и противился, во всём её слушался и не перечил – сильную, сказывали, она над ним власть взяла. До работы и вовсе неохочая оказалась, всё боле по гостям Сёму тянула и на пирушки-гулянки рядилась.

      Только не зажились они в новом доме. Семён-то и ростом высоконек и в плечах широк был, а на поверку хрусткий оказался… От малой хвори отбиться не мог. Стал всякую таблетку на вкус пробовать и силу в ней искать, – может, оттого пуще хиреть и начал… А быть может, ещё какая подсоба была… Годов-то сколь минуло – кто сейчас скажет?

      Ну и вовсе исчах. Так и положили в землю: тело сохлое, кожа на костях висит, веса-то в нём никакого и не стало.

      Страшно Лена по Семёну убивалась. Чуть было умишком не тронулась. А может, и пошатилась: очень уж непутёво у неё жизнь далее сложилась. На могилке тогда весь день и всю ночь пролежала недвижная. Здоровенные мужики не могли с ней совладать, насилу уж увели в деревню. Вдовесок ещё полгода не в себе была – про гулянки и не поминай! – сидит тихонькая-тихонькая и в белу стену немигаючи смотрит. Бабы её силком кормили да утешали, каждая на свой лад. И знахарка Агафья возле неё кружилась – отпаивала и отшёптывала.

      Так-то Лена с горем пополам и очухалась. Да потом ещё развеселее стала.

      И со вторым долго не зажилась. А может, и не было никакого мужа? Что-то никто о нём толком сказать не умеет. С трудом вспоминают одно: был-де какой-то, с месяц, может, и пожили, да он ни с кем и не знался – молчун был нелюдимый, а то и даже немой. Лена потом сказывала: «Накой неумеха нужен? Никакого в нём проку…», мол, прогнала обратно в город.

      После того замужества одинакая так и осталась. Детей нет. Ну и повела, слышь-ка, жизнь шатучую: сойдётся – разойдётся, пристанет – отстанет.

      Странная она, что и говорить, загадочная. И сродственников её никто не видел. Спрашивали, само собой, а Ленка только отмахивается:

      – И знать их не хочу. Сама проживу, не заскучаю.

      И что интересно, в деревне ни одного плетухана не нашлось,