Номах. Искры большого пожара. Игорь Малышев

час войска Номаха уже оставляли взятый накануне с немалыми жертвами Воргород.

      Сенин

      Над тёмной Москвой трещат морозы. Звёзды, злые и острые, будто иголки, звенят над древним городом, отражаются в стеклах промёрзших квартир, мерцают на трамвайных рельсах.

      Голод и холод сжали Москву в тиски.

      Сенин сидит перед оперуполномоченным ВЧК Аграновичем. Лицо чекиста сухо, кожа на лысой голове натянута, выпирают углы костей. Чекист курит папиросу за папиросой. Глаза его красны от застарелой бессонницы и табачного дыма.

      – … Позвольте закурить? – спрашивает Сенин.

      – Нет, – коротко отвечает Агранович. – Я хочу, чтобы вы поняли товарищ Сенин. Ваша сегодняшняя драка – чепуха. Подумаешь, подгулявшему спекулянту глаз подбили. Моя бы воля, я бы его вообще пристрелил. Дело не в нём.

      – А в чём же?

      Сергей откидывается на спинку стула, кладёт ногу на ногу. Чекист долго смотрит на подрагивающий изящный ботинок на сенинской ноге.

      – Дело в вас, – Агранович затягивается глубоко и часто, будто душит исключительно табачным дымом. – В вас. С вами что-то происходит и мы хотим понять, что.

      – И что же, по – вашему, со мной происходит?

      – Мне кажется, вы больше не наш. И слова «мать моя Родина, я большевик» уже не о вас.

      – А о ком? О вас, что ли?

      – Вот видите. И тут хамите. А ведь это подвалы ЧК. Здесь хамить оперуполномоченному, что смертный приговор себе подписать.

      Сенин бросил быстрый взгляд на стены и своды красного кирпича.

      – Я вас не боюсь, – говорит он. – И ещё я не вполне понимаю, к чему вы клоните.

      Агранович внимательно рассматривает поэта сквозь завесу папиросного дыма.

      Сенину кажется, что он видит, как пульсируют густо красные жилки в глазах оперуполномоченного.

      – То есть, вот совсем не понимаете? – наконец заговорил чекист. – Хорошо. Ваша последняя поэма. «Страна негодяев».

      – Да. И что?

      – Там вы с откровенной неприязнью пишите о человеке с фамилией Чекистов и по всем статьям напоминающего товарища Троцкого…

      – У меня прекрасные отношения со Львом Давыдовичем, – оборвал его Сенин, чувствуя нарастающую нервозность. – Прекрасные.

      Опер утомлённо кивнул и охотно согласился:

      – Мы в курсе ваших взаимоотношений. Но вы выставляете его в откровенно негативном свете.

      – Лев Давыдович, в отличие от вас, человек здравомыслящий и поймёт, в каком свете я его выставляю.

      Пальцы Аграновича выстукивали по столешнице неторопливый ритм.

      – Несомненно поймёт. Несомненно.

      Он, прищурив глаза, изучал теряющего терпение поэта.

      – Дело опять же не в этом. Нас критикуют многие. И друзья, и, уж тем более, враги. Но у вас в этой поэме есть персонаж, к которому вы относитесь с откровенной симпатией. Махно. Это же анаграмма на тему Номаха, так?

      Сенин, не мигая, хоть дым и ел глаза, смотрел на чекиста.

      – А ведь он с некоторых пор для нас враг. Не меньший, чем Деникин или немцы. Только гораздо более страшный,