Номах. Искры большого пожара. Игорь Малышев

спросил Сенин, с облегчением усаживаясь на табуретку, последствия болезни давали о себе знать.

      – Мои.

      – Ну-ну, – взял страницы Сергей, чувствуя уверенность, с которой привык смотреть на чужое творчество.

      Солнце алеет.

      Не время быть

      Ни вашим, ни нашим.

      Время выть

      Радостным маршам…

      – Чепуха. Плохой Маяковский. А ниже этого, я вам скажу, падать уже некуда.

      – Ну, знаете!.. – она вспыхнула, со злобой посмотрела на него.

      – Женщины не могут писать стихи, – безапеляционно заявил Сенин, глядя ей в лицо. – Это моё твёрдое убеждение.

      По русалочьим глазам пробежали искры гнева.

      – Женщины могут всё, – твёрдо сказала она.

      – Нет. Они не могут зачинать детей и писать стихи.

      – Вы избалованный богемный болтун и тут, вообще, по недоразумению.

      – Где это «тут»?

      – В анархической армии.

      – Ну, это как посмотреть.

      – Тут и смотреть не на что.

      – Это вы про меня «смотреть не на что»?

      – А про кого же ещё?

      Сенин расхохотался, вспоминая сон.

      – Вы, как всегда, удивительно красноречивы.

      – Вы видите меня впервые в жизни. Что значит это ваше «как всегда»?

      – Да то и значит, мадемуазель.

      – Пустота, – бросила она ему. – Надутый пузырь.

      – Как вам будет угодно, – он, хохоча, хлопнул ладонями по столу. – Не смею больше задерживать.

      С щеками, красными, будто с мороза, Вика вышла, не затворив за собой дверей.

      Исписанные ею листы остались лежать на столе.

      В следующем номере «Чёрного знамени» вышли стихи, подписанные «В. Воля». В них не много осталось от изначального варианта, но это были её стихи, и стихи были хорошие.

      Потом Сенин время от времени видел Вику. То она ехала в тачанке, то скакала верхом, то чинила заклинивший пулемёт, то перевязывала раненого. Он видел её выносящей ребёнка из горящего дома и расстреливающей человека.

      Последнее особенно поразило Сенина.

      – Встать, – сказала она.

      Человек поднялся с колен.

      – Обвинение в мародёрстве и насилии доказано революционным судом и обжалованию не подлежит. Приговор в исполнение приведу я, лично.

      Она достала маузер.

      – Выпрямись, сейчас тебя убивать будут. Хоть напоследок как человек плечи расправь. Обвиняемый, серый мужичонка с ломаным-переломаным носом и остриженной клоками головой выпрямился.

      Она выстрелила один раз, и он упал мертвее точильного камня.

      – Закопать, – бросила она, резким поворотом головы перекидывая косу за спину.

      Она худела. Щёки вваливались, руки тончали.

      – Война ест людей, – говорили старые солдаты.

      Но в глазах её русалочья зелень плескалась всё с той же беззаботностью и яркостью. И солнечные искры то и дело пробегали по заводям под частыми бровями.

      Номах и Соловьёв

      Номах выбежал из ледяной речки и у