Суета. Хо-хо, ха-ха. Заря Ляп

за лоб мой. За «козявочку». За проигрыш.

      – А зачем он-то оборачивался, если знал уже?

      Тамара хохочет:

      – Да он такой был! В нем что-то не налажено было. Или, наоборот, налажено так, чтобы меня с ума сводить. Ну, а как все в нем в правильность срослось, так мы друг от друга и отцепились.

      – И долго та игра продолжалась?

      – Между мной и Гришей? Долго. Довольно долго. Другим братьям это скоро надоело, и они отошли, а мы с Гришей друг друга мучили. Он невозмутимо, а я шипя и ругаясь. Вот так. Вот так – такой я была. А теперь хочу еще немного в мяч поиграть. Иначе зачем, зачем ты его все время несла?

      Лидия, тут же вспомнив о крике Тамары, как-то недоверчиво, оценивающе на подругу смотрит, но та умилительно вымаливает:

      – Лида, Лидочка, давай мячик побросаем, а то уедешь и не с кем мне играть станет.

      И Лидия решается: отбежав от Тамары, бросает ей мяч. Тамара ловит. Начинается игра в щиток. Лидии приходится непросто: посланный Тамарой мяч страшновато ловить и сложно удерживать. Потому что бросает та теперь вовсе не по-девичьи, не так, как у моря, – мяч летит крученым, жестким и, даже попав в руки, рвется из них.

      – Томочка, поубавь! – приустав, просит Лидия.

      И Тамара, словно стараясь поубавить, посылает мяч неуклюже ввысь и в сторону. И летит он в Поле. И Лидия, которая ранее, боясь испортить туфельку соком зелени, избегала ножкой и травинки, теперь, в азарте игры, спешит за мячом в самое буйство трав. Поднимает мяч. Оборачивается к Тамаре. Тяжело дыша. С вопросом:

      – А почему вот на этом поле только розовые цветы растут?

      – Не знаю!!! – кричит в небо Тамара.

      Воздух над головой Лидии слабо вспыхивает.

      Тамара моргает.

      Лидия исчезает.

      Тамара вдруг отчетливо вспоминает отца.

      Вот он – высоченный, плечистый, большеглазый и улыбчивый. Знаток поэзии. Любитель оперы и светского общества. И, словно назло своему сложению, вовсе не любитель спорта или охоты. А также ровным счетом ничего не понимающий в денежных делах. Живет он без забот и всем в семье в безразличием приправленное веселье, пока… пока не узнает правду, скорее лишь малую часть ее. И тогда… и тогда тускнеет и ударяется в религию… В то лето, последнее свое лето, привозит отец в Дом иконы. Словно из заточения вызволенные – поцарапанные, краями битые, красками выцветать намерившиеся, позолотой почти облезшие. Привозит и расставляет по покоям. И так горячо надеется на что-то, на какое-то излечение, что даже Дед, сжалившись над зятем, сам с поклоном икону от него принимает. Проходят дни, и одна вдруг трескается. Трещиной прорезая лик святого. Именно та, которую оставил отец у себя. Поначалу отец плачет, всем показывая рассеченный образ. Потом успокаивается, омертвело как-то. А вскоре исчезает. Выходит из Дома и не возвращается… Дед говорит – море забрало… Вот она, жизнь человека, прикоснувшегося к их роду. Употребленного для его продолжения… Род. НАШ род…

      Прикусив губу, отворачивается Тамара от Поля и торопится к Дому.

      У порога ее поджидает Уман. Весьма исхудалый.

      За