Проснись в Никогда. Мариша Пессл

которые Киплинг время от времени разбрасывал в разговоре, – наподобие пригоршни конфетти, которые он любил без предупреждения подкидывать в воздух. В детстве она оставляла его без присмотра по нескольку дней подряд, заперев во втором номере мотеля «Ройял соната» («на первом этаже, рядом с торговыми автоматами, чтобы можно было смыться, не заплатив»), без еды, если не считать запасов «Чоко-пая», одного, если не считать телевизора. Закончилось все тем, что на пятилетнего Киплинга напал питбуль, посаженный на цепь на заднем дворе, в результате чего тот лишился трех пальцев на левой руке и приобрел шрам на подбородке, похожий на следы акульих зубов; он гордился им, как медалью «Пурпурное сердце».

      – Зовите меня просто Призраком Оперы, – любил повторять он, жизнерадостно помахивая искалеченной рукой у вас под носом.

      Когда суд наконец лишил мать Кипа родительских прав и передал опеку над ним престарелой тетушке, он несколько раз сбегал от нее, чтобы вернуться к Маме Грир. Последней дошедшей до меня новостью о Маме Грир было то, что она лежит в батон-ружской психиатрической больнице.

      Я хотела спросить, что нового у него случилось за этот год, но тут появилась Уитли и в свойственной ей манере, не говоря ни слова, ухватила меня за запястье и потащила сквозь толпу. Видимо, ей удалось договориться с вышибалой. Тот впустил меня в зал без билета, шлепнув на руку печать. Несколько секунд спустя мы все уже сидели за столиком в одном из передних рядов, глядя, как на сцене кривляется девица с волосами-сосульками, изображая Курта Кобейна.

      Меня охватило странное чувство. Барабанщик был очень похож на Джима. Кажется, никто больше этого не заметил, но он выглядел как младший брат моего покойного бойфренда: глаза цвета молочного шоколада, взъерошенные волосы, меланхолический взгляд принца в изгнании. Шум в зале стоял оглушительный – разговаривать было невозможно, и все мы молча смотрели на сцену, погруженные в трясину своих мыслей.

      Может быть, только я одна застряла в прошлом. Может быть, у всех в колледже была такая насыщенная жизнь, что все случившееся с нами в старших классах стало казаться мелким и незначительным – и даже гибель Джима поблекла, точно футболка после десяти тысяч стирок.

      Давным-давно, в Дарроу, они были моей семьей. Они стали первыми в моей жизни настоящими друзьями – созвездие настолько ярких личностей и настолько верных товарищей, что, подобно отпрыску великой династии, я не могла поверить в свой счастливый жребий. Мы были братством, тайным обществом, на которое все остальные ученики смотрели с завистью, впрочем мы на них даже не обращали внимания. Дружба, если она крепка, делает тебя нечувствительным к внешнему миру. Это ваше личное государство с тщательно охраняемыми границами, полным произволом в предоставлении видов на жительство и богатой культурой, понять которую не способен ни один иностранец. Оказаться отрезанной от них, отправиться в изгнание по собственной воле, как это сделала я год назад, значило обречь себя на скитания и неустроенность,