Слой Ноль. Евгений Прошкин

и перевезли в Москву – домой он вернулся, даже не прослужив положенных двух лет. Если только палату на двенадцать человек считать домом…

      А потом пришла Дурь. Никто не понял, что это такое, – тогда, год назад. Никто не понимал и сейчас. Дурь – это то, что случилось с людьми. Или, может быть, с миром.

      Однажды Витя проснулся – дома, то есть в двенадцатиместной палате, – и увидел, что дверь открыта. Больные разбрелись кто куда, и он тоже побрел. Их никто не задерживал – врачи и санитары сами превратились в больных, да и не только они…

      Витя шел через весь город пешком, потому что транспорт не работал, и метро остановилось, и даже самолетов в небе не было. Он шел долго, целый день, и за этот день насмотрелся такого, что крезушные байки соседей по палате показались ему скучным выпуском новостей.

      По пути он не встретил ни одного нормального человека, и у него возникло впечатление, что «день открытых дверей» устроили все психушки Москвы и области. Люди шлялись какие-то оглушенные, растерянные, всё оглядывались по сторонам и словно бы что-то искали. Некоторые пытались друг с другом заговорить, но из этого редко получалось что-то хорошее.

      Пока Витя добрался до квартиры в Бибиреве, где жила сестра, он увидел десяток серьезных потасовок и бесчисленное количество разбитых витрин. Он, удравший из дурдома, был в этом городе самым вменяемым. А сестре он рассказывал об их жизни целые сутки. Она почему-то помнила, что он никогда не служил в армии и что он давно уехал на Север и там пропал, и что ему сейчас вообще не двадцать два года, а тридцать.

      Бред сестры был настолько детальным и правдоподобным, что Витя мог бы и поверить – если б не рыжие больничные штаны, в которых он к ней пожаловал, и еще кое-что… Конечно, «Сука» на лбу.

      Витя ждал, что со дня на день всё наладится, но с каждым днем становилось только хуже. Он недоумевал, куда подевались врачи, милиционеры, военные – те, кому положено наводить порядок, пока не понял, что вот эти самые людишки, путающие «тадысь» и «надысь», они все и есть – психиатры, бойцы ОМОНа, солдаты внутренних войск…

      Ходили слухи, что в деревнях жить легче, – там и огород, и куры с кроликами, и отморозков поменьше, но Витю никуда особо не тянуло. Он привык жить в городе, как и миллионы других – голодных, запуганных, подчиняющихся любой гниде с ружьем. Они всё продолжали на что-то надеяться и в этом нудном, пустом ожидании теряли последнее, а затем и самих себя.

      У Виктора никогда не было сестры. Нигде, ни в одном из слоев, которые он успел посетить. Здесь она была, и он превратил ее в проститутку…

      Мухин свернул во двор и остановился. В висках и в затылке ухала тугая невыносимая боль, грудь не поспевала за легкими, и они бились о ребра, как разрезанный, но еще не сдохший карп. Да, бегать он не привык. Клянчить окурки, торговать сестрой, носить на лбу «суку» и откликаться на «Суку» – это другое дело, это легче…

      Всего полтора года, чтобы опуститься так низко. Виктор не мог поверить, что это он, а не кто-то другой,