Все, что мы еще скажем. Наталья Костина

это поняла, а тогда была как слепая и глухая. У меня было свое, застящее весь свет вокруг, и без которого я тоже не мыслила жизни: муж и маленькая Лиска. У меня было свое маленькое счастье и свой большой эгоизм… Когда у тебя такое огромное, такое полное и молодое счастье, тебе и в голову не приходит, что кому-то недостаточно твоих звонков раз в неделю… И разве тогда я могла знать, что такое НАСТОЯЩЕЕ одиночество?!

      Я фасую и фасую ненавистную, но кормящую нас дешевочку, когда ко мне вплотную придвигается толстая неопрятная баба – клон той самой, не дающей мне проходу Людки, только еще более громоздкая, – и тычет в меня сосисочным грязным пальцем с облупившимся лаком:

      – А мне плевать, что она луганская, пусть хоть и донецкая, мне не плевать, что она, тварь, у нас ворует!

      – Еще одна, бля, правдолюбица! – прикрикивает старший над нашим дружным коллективом, оттесняет толстуху от моего места и смачно харкает пылью из легких в пыль на полу. – У тебя, бля, украдешь! Иди работай, бля! А то стала тут, руки в боки, статýя свободы!

      Хотя он вроде за меня заступился, я знаю, что он тоже на меня косо смотрит… именно из-за того, что я приехала в ИХ город… и унесла ИХ гречку.

      – Ты иди жену свою строй! А я свое сёдня отработала! Они там все такие! Ворье!

      Я стискиваю зубы. Луганская, донецкая… Может, плюнуть на все и крикнуть им, что я действительно ТАКАЯ? И что ЛЮБЛЮ город, где родилась и провела счастливое детство до двенадцати лет? И что в другом, крохотном городке в Луганской области, куда мы потом переехали, я тоже была счастлива? Музыкальная школа, тихие теплые вечера, открытые окна, жасмин, цветущий всегда в день моего рождения… Ненавистный тополиный пух, от которого невыносимо чесалось лицо, но который отсюда, из моего теперешнего настоящего, тоже казался счастьем… легким, невесомым… Скипидарный запах ноготков и одуряюще сладкий, летучий – маттиолы. Палисадники с георгинами, октябрьские кленовые листья в вазе – словно последние цветы. Синий вечерний снег зимой, и по нему фиолетовым – чернильные январские тени… Линия и цвет… Цвет и звук… Движение и запах… И все вместе – музыка… моя умершая музыка!.. Мои надежды… моя прошлая жизнь. От которой я сбежала. И которая никак не была связана с войной, которая озлобила и их, и меня… Которая озлобила ВСЕХ! Только в моем случае это была личная война. Мои невоенные, но такие тяжелые ранения: в грудь, в сердце, в голову… В самую душу! Которая до сих пор болит так, что я не могу говорить об этом ни с кем. Тем более не стану с ними. С этими. Тут. Да пусть думают что хотят! Пусть подавятся своей ненавистью… И пускай наорутся наконец…

      Горло вдруг перехватывает, и я, отвернувшись, чтобы они не дай бог не увидели моих слез, остервенело жму и жму на рычаг… Раз-два-три… раз-два-три… раз-два-три!.. Гречка, дешевочка, пыль, тоска… Откуда, кстати, они узнали, что я луганская? Клеймо на мне, что ли, стоит? Говорим-то вроде на одном языке?.. Ах да… паспорт-то я предъявляла старшому! Как и анкетку, которую он так внимательно читал! Тому самому бойкому мужичку, что за меня сейчас как бы заступился…