Все, что мы еще скажем. Наталья Костина

заодно. Уничтожить, растоптать, размозжить, сломать то, что было нашей совместной жизнью, что дошло до абсурда, до какого-то края, до точки кипения… Я уже не контролировал себя, настолько сильным было это желание все, все разрушить! – и машина, несшаяся на полной скорости, машина, чей руль уже не держали ничьи руки, не вписалась в поворот, ударилась о дерево, перевернулась и рухнула в глубокий кювет.

      Она не была пристегнута и, как определил патологоанатом, умерла мгновенно. Меня заклинило искореженным железом, и я продолжал кричать – но уже от боли, а не от ярости. Наверное, я кричал, пока не потерял сознание: кричал в холодный осенний воздух, который лился сквозь вылетевшие стекла, в ночь, в глухое, затянутое тучами небо, кричал, еще не осознав, что я кричу в никуда… Что ее, которую я любил и ненавидел одновременно, уже нет рядом. И что ей тоже уже все равно, и не нужно мучиться выбором: бросать пить или жить как живется, не утруждаясь и не насилуя свою натуру, оставлять ребенка, зачатого в неизвестно чьей постели, или распорядиться его жизнью так, как сейчас некто распорядился ее собственной?..

      – Вам помочь?..

      Оказывается, я сижу в метро и хватаю ртом воздух… Тысячу раз прогнанный вентиляторами воздух подземки: немного затхлый, земляной, стерильный воздух норы огромного крота.

      – Нет, спасибо… уже прошло.

      Все прошло. Все проходит. Уходит. В никуда. Загоняется в подкорку. В воспоминания. В сны. В могилу сознания, в которой это все никак не может упокоиться навсегда…

      И все это много лет продолжает возвращаться ко мне в снах: ослепительные фары встречной машины, режущий свист ветра в осколках стекол, запах мокрой, близкой земли прямо у лица… И ее тело, лепящееся ко мне бесформенным комом, и теплая стекающая кровь, и неизвестно куда девавшаяся бутылка коньяка, которую так и не найдут…

      Она снится мне и в этой, родительской квартире, куда я сбежал от нее, уже мертвой, здесь, где она просто не имеет права находиться! Но она приходит, открывает своим ключом дверь, хлопает дверцей холодильника: достает бутылку. Потом садится за стол и пьет. Я слышу ее жадные горловые глотки и звяканье – и понимаю, что она сейчас выпьет все и будет совершенно пьяная. И сядет за руль. А я, обреченный, сяду рядом. Я, который даже во сне понимает, что все это – только сон. Что она уже никого не сможет убить, а я не смогу убить ее. Потому что я УЖЕ ее убил! И теперь ее нет! Нет! Она давно лежит в могиле, на которую я не хожу. Не могу. На которую я, пересилив себя, пришел всего один раз – уже одноногим невротиком, совершенно раздавленным известием, что в машине она была не одна. Не со мной. С ребенком, которого ни она, ни я не пожалели. Она – потому что думала не об этом, а я – потому что ничего о нем не знал. Однако если бы знал – изменило бы это хоть что-то?! Желал бы я знать ответ на этот вопрос…

      Она приходит всегда одна – никогда с тем ребенком, который так и не родился, – и за это я ей очень благодарен.

      Жасмин: когда же будут бить?

      – Тебя как