Гобсек. Отец Горио (сборник). Оноре де Бальзак

раз кадрили на балу, романса, спетого за фортепьяно, загородной прогулки, чтобы за ними последовало непоправимое несчастье. К нему стремятся сами, послушавшись голоса самонадеянного тщеславия, гордости, поверив иной раз улыбке, поддавшись опрометчивому легкомыслию юности! А лишь только женщина перейдет известные границы, она неизменно попадает в руки трех фурий, имя которых – позор, раскаяние, нищета, и тогда…

      – Бедняжка Камилла, у нее совсем слипаются глаза, – заметила виконтесса, прерывая Дервиля. – Ступай, детка, ложись. Нет надобности пугать тебя страшными картинами, ты и без них останешься чистой, добродетельной.

      Камилла де Гранлье поняла мать и удалилась.

      – Вы зашли немного далеко, дорогой Дервиль, – сказала виконтесса. – Поверенный по делам это все-таки не мать и не проповедник.

      – Но ведь газеты в тысячу раз более…

      – Дорогой мой! – удивленно сказала виконтесса. – Я, право, не узнаю вас! Неужели вы думаете, что моя дочь читает газеты? Продолжайте, – добавила она.

      – Прошло три месяца после утверждения купчей на имущество графа, перешедшее к Гобсеку…

      – Можете теперь называть графа по имени – де Ресто, раз моей дочери тут нет, – сказала виконтесса.

      – Прекрасно, – согласился стряпчий. – Прошло много времени после этой сделки, а я все не получал того важного документа, который должен был храниться у меня. В Париже стряпчих так захватывает поток житейской суеты, что они не могут уделять делам своих клиентов больше внимания, чем сами их доверители, – за отдельными исключениями, которые мы умеем делать. Но все же как-то раз, угощая Гобсека обедом у себя дома, я спросил его, когда мы встали из-за стола, не знает ли он, почему ничего больше не слышно о господине де Ресто.

      – На то есть основательные причины, – ответил он. – Граф при смерти. Душа у него нежная. Такие люди не умеют совладать с горем, и оно убивает их. Жизнь – это сложное, трудное ремесло, и надо приложить усилия, чтобы научиться ему. Когда человек узнает жизнь, испытав ее горести, фибры сердца у него закалятся, окрепнут, а это позволяет ему управлять своей чувствительностью. Нервы тогда становятся не хуже стальных пружин – гнутся, а не ломаются. А если вдобавок и пищеварение хорошее, то при такой подготовке человек будет живуч и долголетен, как кедры ливанские, действительно великолепные деревья.

      – Неужели граф умрет? – воскликнул я.

      – Возможно, – заметил Гобсек. – Дело о его наследстве – лакомый для вас кусочек.

      Я посмотрел на своего гостя и сказал, чтобы прощупать его намерения:

      – Объясните вы мне, пожалуйста, почему из всех людей только граф и я вызвали в вас участие.

      – Потому что вы одни доверились мне без всяких хитростей.

      Хотя этот ответ позволял мне думать, что Гобсек не злоупотребит своим положением, даже если встречная расписка исчезнет, я все-таки решил навестить графа. Сославшись на какие-то дела, я вышел из дому вместе с Гобсеком. На Гельдерскую улицу я приехал очень