Оренбургский платок. Анатолий Санжаровский

ветром не выдёргивает. На пробу пошлёпал, значится, он эту корочку. Твердоватая! Это-то и подвигнуло его на облом. Он и загорлань:

      «Ну вы, нанизу! Шелупонь косопузая! Спорим!.. Ибэдэшники[120] разнесчастные! Скидывайсь по рваному да намётом гони гонца в ближнюю «Улыбаловку». На спор прошпацирую по цементу! Пройду посредь вагона от этого до дальнего от меня угла и сяду на борт. Там и приму от вас, аликов[121] во кресте и в законе, добытый спором шкалик грудного молока!»

      Промеж собой грудным молоком или тёщиной смесью мы прозываем водку.

      Не успели мы смахнуть дурачишку с верхотуры…

      Я, самый высокий, словчился схватить его за ногу. Да лишь один сапог остался у меня в руках от страдалика… Переломился, перетёк он через борт и вниз коробкой[122] вальнулся в цемент. В мгновение лёпнулся на дно!.. Цементом и захлебнись…

      – Почему же вы на первом слушании так прямо про всё про это умолчали? – осерчал Валяев.

      – А убоялись, что и нам падёт на орехи. Думали, всё тихо-мирно само сядет на тормозах.

      – Хороши тормоза! – сорванно выкрикнул Валяев и кажет свирепыми глазами на инженера с двумя свистками[123] по бокам. – Хорошо, что мы тут!.. Хорошо, что не поторопились. А то б что было?

      В суде отпустили инженера из-под стражи.

      Михаил жадобно наблюдал, с каким счастьем ринулся тот за своими вещами в хомутку[124], где сидел в предварительном заключении. Видел в окошко, с каким счастьем выскочил тот из милиции со своим тощим свёртком. С каким счастьем кинулся за угол. Домой.

      Бежал инженер к трём малым детям, к больной жене.

      У Михаила защипало в глазах.

      Запечалился.

      – Ну-ну, – свойски подтолкнул его в локоть Валяев. – Не надо лирики. Плоды своего труда надлежит принимать без цветастого лирического восторга… А я вам, дорогие мои заседателики, покаюсь как на духу. Думал, буду нынче вас казнить. А приходится от всего сердца благодарить, звоночки вы мои чистые! Да! Да! Вы у меня вроде звоночков. Если я что не так, если я куда не туда заскочил, вы мне динь-динь-динь! Стой! Подумай хорошенечко! И я думаю, пеликан кудрявый, – со смешком провёл рукой по лысой, как гиря, голове. – У нас на дню по вороху дел. Во всяком доскребись до малой малости. Права на ошибку не дано… Спасибо вам, что сегодня всё так кончилось. А выйди по-моему – мне б и минус. Жи-ирный… Эгэ-гэ-гэ-э…

      Михаил не мог понять, говорил Валяев всерьёз или насмехался над заседательской братией. И издёвка, и зависть, и вина, и покаяние, и отступная насмешка – всё свертелось в лукавом валяевском голосе.

      Но что именно было на поверку?

      Михаил не доискивался.

      Давно уже не видимый инженерко всё бежал перед глазами, и валяевский пустячий трёп лился мимо Михаилова внимания, без удержу спешно лился, как вода из сломанного ржавого крана.

      – Года… Живость, изворотливость ума уже не те… – всё барахтался в словесной паутине

120

И б э д э ш н и к (ИБД) – имитатор бурной деятельности.

121

А л и к – алкоголик.

122

К о р о б к а – голова.

123

С в и с т о к – милиционер.

124

Х о м у т к а – отделение милиции.