Внучка берендеева. Летняя практика. Карина Демина

дедушка.

      – Золото давать станут – откажись.

      – Откажусь.

      – Славу сулить…

      – И от славы откажусь. Надобна она мне, что корове летник…

      Усмехнулся он и руки стиснул, да так, что больно стало.

      – Пугать будут…

      – Пуганая ужо.

      Кивнул.

      И ладонь, раскрывши, ко лбу прижал. И от того горячо сделалось, страсть. Стою, не дыхаю. А голова-то моя вся огнем пыхает.

      – Терпи. – Дед же усмехается, и не дед вовсе, а мертвец живой. Стоит, костью за кость цепляется. Волос – пакля, кожа – тлен… и мертвечиной от него тянет. – Не бойся, девка, не трону, – оскалился он, да не отпустил меня. – Надобно так, чтобы уйти… я им соврал… сказал, что не было меня… был… был и видел… как вернулось зло и забрало всех.

      Губы его – разверстая земля, из которой торчат белесые коренья зубов.

      И до того мне страшно, что стою, шелохнуться неспособная. Он же говорит:

      – Отступился я… отпустил одну… вот и вернулось… по вере воздалось, за малый грех – большим.

      Я вспыхнула.

      Я стояла и глядела на себя будто бы со стороны. И удивлялась, что горю, а боли нема. И что не боюсь вовсе сгореть. И что мертвяк, который пеплом рассыпаться стал, тоже не пужает. Напротив, жалко мне его, бедолажного.

      Видать, ту жалость почуявши, дедок поднялся.

      Отряхнулся.

      Посбивал пыль с себя да и, воззарившись хмуро, посохом по землице стукнул, и так, что загудела землица медным тазом.

      – Не дури, девка! – сказал он, бровь сурово хмуря. – Всех не нажалеешься.

      А я ж не всех, я ж только тех, про кого ведаю.

      Елисея вот.

      И братца его бестолкового, который сбегчи вздумал и с того прочих в беспокойствие ввел. Кирея и нареченную евонную. Арея… Фрола Аксютовича с Люцианой Береславовной.

      Себя тоже, хотя ж чего жалеть? Искала женихов… и нашла на голову свою. Чего мне с ними делать? Не со всеми, а с тем, который…

      – Отпустить. – Дед ныне глядел строго. – Каждому Божиней свой срок отведен. И его вышел давно. А с того, что задержался он на этое земле, никому добра нету.

      Может, оно и так, но…

      – Нет, девка, не о том думаешь. Душа, что птаха, после смерти в ирий летит, а там ей Божиня новое тело, новую судьбу вяжет. Привяжи птаху к дереву, к гнезду ее на зиму, и сгинет она от холода, от голода. Так и душа. Тело мертво, пусть бы трижды тридесять раз его подымали и чужою кровью поили. Но смерть – не собака, пинком не отгонишь. Все одно свое возьмет. И уже взяла.

      Я разумела, что прав он, бельмоглазый дед, который ведал, об чем говорил.

      И тот, который приходил ко мне, он ведь тоже желал лишь свободы.

      И я обещалась.

      Монету приняла. Слово дала. Только… как понять, кому эту свободу дать? И как?

      – Корень-то у тебя проклятый есть? – вздохнул дед. – Тот, который черною жрицей даден был?

      От же какие сны у меня премудрые. Есть, конечно. Все-то я с собой взяла. Иголки. Нитки шелковые, мало ли, что чинить придется – рубаху аль шкуру чью, все лучше шелка нету для этого дела. И ножнички махонькие, острющие.

      И