Юность Плохиша. О восьмидесятых – без ностальгии. Роман Владимирович Днепровский

возьми портфель, подойди к моему столу, и выложи на него всю ту гадость, что ты купил сегодня!

      Что мне оставалось делать?… – встал, подошёл, и выложил «гадость» на стол.

      – Церковная книга! – с деланным ужасом в голосе воскликнула Давида, – Церковная книга! Мне даже в руки противно брать эту мерзость!… А пионер Днепровский носит её в своём портфеле, и ему не противно! А может быть, он – боговерующий? – это слово она именно так и произнесла, и повернулась ко мне: — Роман, скажи своим товарищам: ты – боговерующий?

      Я и слова произнести не успел – да моего слова, по всей видимости, по сценарию Людмилы Дмитриевны и не было предусмотрено – а она уже перешла к разбору следующего «вещдока» – германской монеты с Гинденбургом на аверсе:

      – А это что?! Фашистская медаль!!! Ребята! — воззвала она к класу с подвыванием в голосе, — мне хочется выбросить эту дрянь на свалку! На этой медали изображён фашист! Его лицо полно ненависти к совецким людям!!! А на обороте этой медали нарисована свастика – чёрный паучий крест, под которым убивали совецких людей! Я рассказывала вам, как фашисты убивали совецких людей? Раскаливали штык до-крас-на… – историю о том, что на этот самый раскалённый до-крас-на штык насаживали голым афедроном партизанцев, Людмила Дмитриевна Давиденко рассказывала нам раз двадцать, и всякий смаковала подробности. Уже став взрослым мальчиком, я понял, что таким образом наша класснуха предавалась эротическим фантазиям, что у неё был ярко выраженный садо-мазохистический комплекс, и что произнося слово «штык», в своих влажных грёзах она представляла совсем не штык… Но тогда-то, в четвёртом классе, я ничего этого не знал!

      Я стоял, не в силах понять, в чём, собственно, моя вина. В конце концов, ведь это не я умучивал этих самых партизанцев, нанизывая их, словно шашлыки, на раскалённый до-кра-сна штык – я, всего лишь, купил у дядьки старинные монеты и книгу. Он хотел продать – а я честно купил… А кроме того, я по наивности полагал, что уж кто-кто, а учитель истории сможет оценить мои приобретения по достоинству. Увы! – в те годы я не знал ещё, что «историк» в совковой системе – это не столько человек, изучающий историю, сколько боец идеологического фронта. Не знал я и знаменитую максиму основоположника совковой историографии, товарища Покровского, гласящую, что «История – это политика, опрокинутая в прошлое». Да что говорить, очень многого не знал я в свои неполных одиннадцать лет – а Жизнь, тем временем, преподносила мне уникальный Урок. Урок человеческой подлости и низости – едва ли, ни первый из многих и многих подобных Уроков, которые ждали меня впереди.

      А Людмила Дмитриевна Давиденко, которая, видимо, представляла, как её насаживает на свой раскалённый до-кра-сна штык какой-нибудь белокурый фельдфебель Ганс, уже едва ни стонала: её подвывания звучали всё отчётливее, и, возбуждаясь всё больше, она перешла к обзору остальных моих