Золотой век (сборник). Василий Иванович Аксёнов

чём?

      – О ком, а не о чём… О Женьке.

      – Никуда и ни к кому я не пойду.

      Какое-то время тихо в спальне. Тикают напольные, в рост человеческий, часы. Порыгивает в батареях отопления вода.

      – Надо было отдать его, засранца, в армию, – говорит после Сергей Захарович. – Ещё и к Хромову ходи тут… Обойдётся.

      – Ага, и где бы был сейчас он?.. Скажешь, – реагирует на это сразу Ирина Михайловна.

      – В заднице.

      Сергей Захарович откладывает на тумбочку книгу, снимает очки, берёт с тумбочки пульт и выключает работавший беззвучно телевизор.

      – Мутню какую-то развозят… Как будто смотрит это кто-то.

      Выключает свою лампу. Отворачивается к стене, с висящими на ней «Венерой и Адонисом», и смыкает утомлённо веки.

      Ирина Михайловна ещё сколько-то продолжает читать. Скоро и она закрывает детектив, разделив его закладкой – бумажной иконкой и, с обратной стороны, на ней молитвой «О счастии брака апостолу Симону Зилоту». Выключает и она свою лампу.

      Через плотные шторы пробивается в спальню слабый свет северной пасхальной ночи.

      На ковре в прихожей чешется кобель – китайский чау-чау.

      На улице люди – расходятся с крестного хода.

      К чёрным металлическим воротам особняка подсеменила дворняжка, улеглась на подстывший уже после дневной оттепели снег и, свернувшись в клубок, уткнулась носом себе в тёплый пах. Не шевелится.

* * *

      Тридцатого марта, звонким не от робкой, а от дружной уже капели, остро прочириканным женихающимися воробьями, насквозь прокарканным горластыми, налетевшими в Ялань из ельника, воронами, прострекоченным сороками и людскими душами прорадованным ярким, солнечным весенним днём, вернулся с армии Усольцев Васька. Комиссовался. После госпиталя.

      И прежде чем направиться с автобуса домой, зашёл он к Голублевой Катерине.

      Увидела она Ваську ещё в окно – постоянно, без этого и мимо не пройдёт, в него поглядывает, – и ноги у неё подкосились. На стул, попятившись, присела. Перекрестилась бессознательно.

      Зашёл Васька, постучавшись.

      – Драсте, – сказал, – тётя Катя.

      Голубой берет с крабом – по-летнему, а не по форме: шапку и шинель тут уже, в Елисейске, снял с себя и в дембельский свой чемодан засунул – чуть не на затылке – рыжим вихром туда его, берет, будто спихнуло, на одном честном слове там, на затылке, только и держится; при медали и при аксельбанте.

      По дороге Васька уже выпил – на ногах твёрд, но лицо бордовое, веснушки оттенились – дети его портрет легко нарисовали бы – как солнышко.

      – Драствуй, родной, – чуть не шёпотом проговорила Катерина. И смотрит на него – как на опасность.

      Поднялась со стула, как опомнилась, засуетилась.

      На стол стала собирать. Забыла ложки на кухне – побежала, чашки забыла – и опять туда. Ну, вроде всё. Вот и варенье. Вот и печенюжки.

      За коротким чаепитием и рассказал он, Васька, Катерине.

      Вытащили их троих из-под завала, отбившись, на следующий же день, поближе к вечеру – взводный был у них такой, заботливый, погиб вскоре, загородив