Расторжение. Александр Скидан

падая в забытье пращи,

      зачинает неведомое, ведомый

      мерой «падения»; дочь входит в него. и снова —

      дочь, другая. Тьма дочерняя, низвергаясь,

      покрывает Израиль; лист

                            воскуряет утопию

      к небесам, книга

      вопрошает огнь блед, облизывая язык. Племена. Откуда

      убыль

               в сих пустынных местах,

      народ мой? Даже воспламеняясь, я не произнесет больше

      «я»; пригуби шелест этой травы ниоткуда: пагуба

      пыли. Распыление. Рот мой. Зреть,

      как полыхает зима, как

      раскрывается, сотрясаясь, плод пустыни,

      горчайший.

                               Неизмеримость.

                                                         Низкие

      облака. Облатка «александрийской» зимы; опьянение,

      как если бы – никогда. Черным крылом помавает ночь,

      как если бы водрузилась на бюст богини. Буква

                                                                          плача

      пред-восхищает поэму, прильнув

      к плечу отсутствия. Кто немотствует здесь? Потлач,

      он сказал. это когда некому, но его

      поправили – никому. на бумаге

      всесожжение напоминает

                                                                     (ничто

      напоминает ничто) упражнение

      в поминальном искусстве; жанр, чей стиль также

      «сделал стихописательство бесполезным»,

      курсив его. итак,

      продолжает она, фраза, плач, или стена, льнет

      к метонимии. он вкушает

                                                         пряную прелесть ее

      межножья: так нож

                   возносит

      молитву белизне теста, терзая; буквально было бы

      «я люблю тебя» – ключом во влажном

      отверстии замка повернулся язык,

      выплевывая и повелевая, к кровосмешенью, к завязи.

      Перед стеной огня она кончает, жить

      бы буквально было

I

                                                         как зима,

      тринадцатое, мы выходим

      на лед, еще светать не начинало,

      и на губной гармонике с немецким

      акцентом он наигрывает: ах,

      мой милый, и так далее. А после

      все елки, все шары, вся мишура,

      вся чепуха, все елки с планетарным

      девизом выспренним – в один

      шатер. и…

      нет, не всё, еще не всё,

      ах, и так далее; как вспыхнет —

      и «ах, мой милый августин», и

      (…) чистый призыв, говор смертных. светлы

      одежды странников; облаков белые свитки.

      Из беззвучия восстает тонкорунный

      ствол мелодии, паутину плетет шелковичный червь,

      пожирая маковые зерна письма; рука,

      мимезис. Тонкая изморозь на деревьях. Курить

      траву, проникаясь пылью

      пыльцой расцвеченных кимоно,

                                                                     никнуть

      долу,

                   исторгая