Расторжение. Александр Скидан

другим.

      Отверстие приникает к земле.

      А труп,

      был ли труп, или это пустое

      вопрошание, подобно тому как парк пуст,

      где ветер словно бы обретает плоть

      узкого лезвия, как изнанка листвы

      в черно-белом отражении объектива, ложащаяся плашмя.

      Это – он настаивает – пустое

      место лишь предвестье той,

      другой пустоты; метафора,

      не лишенная метафизического подвоха,

      соблазна истолковать

      то, что не поддается

      истолкованию.

      Присутствие – здесь он делает изумленный

      шаг в сторону, заслоняя ничто, —

      не принадлежит ничему. Обладать

      (любовники так не позируют)

      камерой – нечто большее в той игре,

      где разыгрывается «реальность».

      Затвор щелкает. Если бы

      не затвор,

      затворяющий эту «реальность» в образ,

      картинку, прикнопленную к стене,

      он бы никогда не проникся

      странной властью исчезновения.

      Мы в Англии и нигде.

      Киноглаз

1

      Агирре, гнев Божий, поет

      индейскую песню. В скважины перуанской флейты

      хлещет христианская кровь.

      Листва. Солнце.

      Бесшумно

      за борт падает часовой.

      Беглец никуда, ниоткуда, Кински,

      помутившийся кинокамеры глаз

      трахает невинную дщерь.

      Ей пятнадцать, регулы; солдатня

      принюхивается к запашку.

      Отверзая живот, копье пятнает

      девственную белизну платья, ставит точку

      в интимной истории страстотерпца.

      «Придет смерть, у нее будут твои глаза», —

      щебечет смехотворная плоть.

      Но История длится.

2

      Разумеется, его смерть —

      это смерть конкистадора.

      Великолепный горбун, карбункул,

      одним словом, перл в испанской короне.

      Штандарт, расшитый золотом инков.

      На жертвенном камне распускается пунцовое сердце.

      Агирре, гнев Божий, поет

      индейскую песню. В скважины перуанской флейты

      хлещет христианская кровь.

      Листва. Солнце. Медлительный

      свинец реки.

      Отравленная стрела

      в шейных позвонках командора

      вращает непотопляемый плот,

      Ноев обезьяний ковчег.

      В мертвой точке вращенья пейзажа.

      В спокойной точке обращения мира.

      И в смерти он грезит об Эльдорадо.

      «Зимы копыто, ты, и коптское письмо…»

      Зимы копыто, ты, и коптское письмо,

      вся в скорлупе птицеголовой

      рука, что под стеклом разбужена

      водить и выводить экзему мельхиора

      с ковша – нет, не Медведицы – сиделки

      в осоке охристой с бинтами воскресенья.

      Он с греческого переправил ил

      в низовья Нила. Буквицы и птицы.

      И поднялись как ивиковый клин,

      и вспенили страницу словаря

      несуществующего.