Граждане неба. Путешествие к пустынникам Кавказких гор. Валентин Павлович Свенцицкий

очень веселый, видимо желая доставить мне удовольствие и щегольнуть знанием русского языка, поет:

      Ветер дует, доздик лиет…

      Солдат в лиес сибэ идот.

      И хитро посматривает на меня снизу вверх.

      – Где это вы выучились?

      – Кыеве, – улыбается он. – А ви гдэ учились?

      – В Москве.

      – Тц-эх! В Москве богатые живут!

      – Всякие есть.

      – Нэт! Как из Москвы едет – богатый барин!

      Увидав фотографический аппарат, он на каждой остановке говорил:

      – Снимай! Снимай!

      – Да я уж снял.

      – Еще снимай!

      Несколько раз нам приходилось слезать с дилижанса и идти пешком в гору. Подъем был не очень крут, но лошади не могли свезти такого количества пассажиров.

      Отец Иларион оказался прав: погода разгулялась окончательно, и идти пешком даже приятнее, чем ехать. Задний дилижанс несколько отставал, но о. Иван догонял меня, и мы шли вместе.

      Мне очень хотелось узнать отношение о. Ивана к о. Илариону, и я спросил:

      – Неужели и вы дали о. Илариону свою подпись?

      – Я не давал, но, оказывается, кто-то за меня расписался.

      – Что же, вы так и оставите это?

      – Да ведь все пустынники против монастыря. По-моему, надо что-нибудь предпринять, чтобы о. Иларион больше не ездил в Москву, а подпись – дело маленькое.

      – Давно он хлопочет?

      – Начал еще старый Иларион, но потом раздумал. После него о. Хрисанф, пустынник (теперь священником в Петрограде), думал небольшую обитель устроить. А тут взялся Иларион. Измучил нас всех, каждый месяц ходил: давай да давай подписи. Мира не стало у нас. Споры да пересуды. Пустынники и решили: пусть хлопочет, только бы в покое оставил. А теперь видим, что худо может быть, а помочь как, не знаем.

      Я, не скрывая, сказал все, что думал об о. Иларионе.

      Отец Иван слушал внимательно и просто сказал:

      – Я вам ничего не говорил, чтобы не настраивать против человека. А раз вы сами видите – скрывать нечего: я тоже о нем так думаю. Раньше зло на него было. А теперь нет. Жалко мне его…

      – Неужели же, кроме него, никто не хочет монастыря?

      – Да почти что никто.

      Нам приходилось разговаривать урывками. Пассажиры кричали на своем наречии какое-то слово, похожее на:

      – Меу! Меу!

      Мы рассаживались по разным дилижансам и ехали дальше.

      С полпути дорога пошла по краю отвесного обрыва.

      Внизу бурно, как водопад, с грохотом и шумом неслась река, и с непривычки все время казалось, что дилижанс вот-вот упадет в пропасть… Особенно жутко было на поворотах. Лошади бегут быстро. Перед глазами обрыв. Но дилижанс круто поворачивает, и опять слева стена скал, а справа обрыв к реке.

      Доехали до селения Ольгинского. В гору подымается какая-то процессия. Священник, седой старик, верхом на лошади, а впереди него и за ним идут разодетые мужчины и женщины.

      Дорога стала ровнее. До армянского села, где останавливаются дилижансы, недалеко – верст шесть.

      Солнце жжет, и горячий ветер не освежает, а томит