Тридцать один. Огневик. Роман Смеклоф

думает только о себе, себялюб, – с отвращением выдавил Евлампий.

      Дядя хмыкнул и обиженно вздёрнул подбородок.

      – Вы пожалеете, сухопутные черви, – промычал он.

      Мы не ответили. В коридоре поджидал железный страж, а препираться при нём с невидимкой не стоило. Есть у пёсика уши или нет, вопрос сложный, но кое-что ему лучше не слышать.

      Вернувшись в камеру, я вошёл в открытый проём, и железный страж занял своё место. Защёлки, засовы и ригели вонзились в стену. Решетка захлопнулась, и дверь исчезла, превратившись в монолитную стену.

      – Вежливо проводили, и так же заперли, – философски протянул я. – Если уже всем известно про символ свободы – оставаться в тюрьме нельзя.

      – Да. Скверно всё складывается, – согласился Евлампий. – Зачем ему артефакт?

      – Оборотней освободить! – ядовито ввернул Оливье.

      – Чем бы его заткнуть? – взревел голем.

      – Не обращай внимания, – посоветовал я. – От бессилья бесится.

      – От чего? – хранитель вкуса задохнулся от ярости. – Отольются вам мои страдания. Еще булькнете на прощание! – нервно добавил он.

      – Выплывем, – пробормотал я, засовывая руку под матрас.

      Стащив с завтрака бутерброд, я завернул его в салфетку и теперь собирался перекусить. От переживаний у меня всегда просыпался аппетит. Хлеб подсох, а тонкий кусочек сыра стал ёще желтее и загнулся по углам.

      – Как при десятибалльном шторме, – подтвердил Оливье. – Сыч применит весь пыточный арсенал тайной канцелярии! В крови купаться будете!

      – Да чтоб тебя, – разозлился голем. – Мы? А ты что, не с нами? – он дёрнул за цепь. – Мы скованны. Мы вместе!

      – Мы? – заорал хранитель. – Нет никаких «мы»! Есть тухлые устрицы и великий маэстро, виртуоз, художник!

      – Тю, – согласился я, пережёвывая крошащийся бутерброд. – Это мы с Евлампием сидим в тюрьме. Ты-то на свободе!

      – Я? Я! Я! Я, – зло начал Оливье, и обреченно закончил. – Я здесь.

      Опустив уродливую голову, он сел на плечо и обнял цепь.

      – То-то же, – проворчал голем.

      Я облизал жирные пальцы и завалился на промятый матрас. Голем прав, мы неразлучны. Поэтому, пока не получу символ свободы, надо терпеть неприятное соседство и стараться извлечь выгоду. Как бы ни было противно, но чтобы уцелеть иногда приходится идти наперекор самому себе.

      – Не думал, что скажу такое после того, как ты хотел меня убить, но пока мы на одной цепи, давай забудем о вражде.

      Я выдохнул. Меня распирала гордость. Никогда не произносил таких длинных, а главное умных предложений. Как говорится, с кем поведешься.

      – Не уверен, что это хорошая мысль, – подпортил мой триумф Евлампий.

      – Я ничего не забываю, и никому, – Оливье сделал многозначительную паузу, – никому, никогда, ничего не прощаю! – отрезал он.

      Я вздохнул.

      – Да что ты с ним нянчишься! – взвился голем. – Он даже не сожалеет! Тебя уничтожить хотел! Меня, архивариуса! Сокрушается, что ничего не вышло…

      – Прекрати! – перебил я.

      – Действительно жаль, – опечалился Оливье.

      Я