Дело, которому ты служишь. Юрий Герман

не проживешь, это всем понятно.

      И стал объяснять, почему не может идти во флот:

      – У меня наверняка морская болезнь. Я даже речную качку выносить не могу. И вообще море совершенно не моя стихия. Посудите сами…

      Наконец Евгений ушел, тетка Аглая, измучившись за день, легла спать, и Володю оставили в покое. Поздней ночью электрическая лампочка стала вдруг шипеть, перегорая, и Володя испугался, что останется в темноте и не дочитает главу, но лампочка пошипела и не погасла, а Володя читал, стискивая ладони, и, вскочив, начинал ходить по своему закутку, шепча:

      – Как хорошо, как удивительно, как прекрасно! Все может разум, все!

      «И тогда этот человек, – читал Володя, – этот одинокий искатель, вызывая бешеную ненависть одних и счастливый трепет восторга у других, вырвал наконец медицину из оков традиций, которая, явившись одно время славой науки, становилась с течением лет ее позором!»

      Лицо Устименки горело, озноб пробегал по спине. Теперь он куда больше понимал в таких темах – Устименко Владимир, о котором так неприязненно говорили на педсовете школы номер 29. Больше понимал, но еще далеко не все…

      Было уже четыре часа, когда скрипнула дверь и, сонная, с косами за плечами, вошла тетка Аглая.

      – Я тебя выгоню из дому! – сказала она. – Как ты смеешь превращать себя в калеку? Посмотри, на кого ты похож? Когда это все кончится?

      – Никогда! – без улыбки ответил Володя. – Никогда, тетя Аглая! И ты не сердись. Давай лучше чего-нибудь поедим, меня просто тошнит от голода.

      Молча он один съел яичницу из шести яиц, огромный ломоть хлеба с маслом, простоквашу и огляделся, ища еще еды.

      – Хватит! – сказала тетка. – Лопнешь!

      – Человек все может! – сказал он, продолжая думать о своем.

      – Ты насчет еды? – с улыбкой спросила Аглая Петровна.

      Он испуганно на нее взглянул.

      Глава вторая

      Тиф

      В феврале месяце 1919 года бывший матрос второй статьи с дредноута «Петропавловск» Родион Степанов был неожиданно для себя назначен помощником коменданта Петроградского железнодорожного узла, а через несколько дней – комендантом. До марта Родион Мефодиевич спал на столе в своем служебном кабинете, потом вдруг ужасно устал и, решив отоспаться, потребовал себе ордер на «какой-либо кубрик». Получив серую бумагу с неразборчивой подписью и слепой печатью, он отправился по указанному адресу на Фурштадтскую улицу, крепко матросским, татуированным кулаком постучал в дубовую дверь и, не глядя на женщину, которая открыла ему, прошел в большую, с венецианскими окнами, с тяжелыми портьерами и огромным сафьяновым диваном комнату.

      Из имущества он принес с собой две нательные рубашки, очень хорошие, голландского полотна, выданные комендатуре по наряду, пайку сырого, тяжелого хлеба, шесть гаванских сигар, «наган», желтый сахар-меляс полфунта и старый, армейского образца ранец.

      Едва войдя в комнату, холодную и все-таки непривычно уютную после тех лет, которые пережил Родион Степанов, комендант узла сразу же повалился на диван и, слабо охнув,