Дело, которому ты служишь. Юрий Герман

и сбежал. Алевтина же была командирована комиссаром в комендатуру вокзала для того, чтобы дали ей там причитающийся паек, прислали «дельного доктора» и чтобы «помогли по малости», как выразился Степанов. «Не помирать же, в самом деле, чего зря!»

      – Нецелесообразно с точки зрения мировой революции, – сказал тихим, но в то же время твердым голосом комиссар. – Так там и передайте, дама, дескать, нецелесообразно. Соображаете?

      Алевтина все не двигалась.

      – Значит – саботаж? – спросил Степанов. – Учтите в мозгах: околею – с вас взыщут.

      – Да я пойду, – ответила Алевтина, – только вы как здесь?

      Комиссар усмехнулся и велел:

      – Слушай стих про нашего брата!

      Она, подавленная этим человеком, испуганно присела на край кресла, а он на память прочитал:

      Герои, скитальцы морей, альбатросы,

      Застольные гости громовых пиров,

      Орлиное племя, матросы, матросы,

      Вам песнь огневая рубиновых слов.

      И спросил:

      – Ясненько вам, дама?

      Глаза у него смеялись.

      Алевтина с ребенком на руках отправилась в дальний путь. Часа через два к комиссару прибыла целая делегация – все это были прокопченные, измученные, но странно веселые люди. И, несмотря на то, что все они говорили слова, от которых Алевтина отвыкла в доме Гоголевых, люди эти показались ей неожиданно близкими и очень славными, особенно пожилая женщина в косынке сестры милосердия, в морщинах, с грубыми, узловатыми мужицкими руками.

      – Вдовеешь, что ли? – спросила она Алевтину.

      Та опустила глаза.

      – Ну, тогда и того горше, – сказала пожилая женщина. – Но только слезы, товарищ, не проливай. Теперь эти времена кончились, теперь всенародную поддержку ты будешь иметь…

      Все здесь было странно, необычно, неожиданно: то, что раньше казалось таким постыдным и унизительным, имело вдруг всенародную поддержку, то, что старуха называла Алевтину «товарищем», то, что люди, которых она про себя называла «хамами», а Гоголев «быдлом», были с ней вежливыми и даже пригласили ее вместе с ними «покушать» супа из конины с пшеном, – все это как-то мгновенно преобразило и изменило для Алевтины жизнь. Она стала ходить увереннее, больше не опускала глаз, не стыдилась того, что у нее нет и не было мужа.

      Комиссар поправлялся быстро.

      Алевтина открыла тайную кладовку, достала оттуда постельное белье, продала старинную фарфоровую люстру, купила продуктов, даже кусок сала, который в Петрограде называли шпиком. А когда Степанов уж очень зарос бородой, она, немного посомневавшись, достала из желтого, английской кожи несессера сбежавшего хозяина семь великолепных бритв с обозначением на каждой дня недели: понедельник, вторник и так далее.

      – Зачем же ему, дьяволу, семь бритв нужно было? – поразился Степанов.

      – «Металл должен отдыхать!» – повторила Алевтина фразу Гоголева. – Поэтому для каждого дня своя бритва.

      – Ну и сукины же дети! – весело выругался комиссар.

      Бритву с надписью