Страна, в которой меня не должно быть. Brangusis Brangusis

Курт. – Деревья, как деревья. Подумаешь, расцвели. Через пару дней облетят и станут голыми, как нога гоблина.

      – Тогда я сейчас же украшу одно из них твоим болтающимся на веревке трупом!

      – Да молчу-молчу! Зачем так психовать из-за каких-то деревьев?

      Поняв, что дело это гиблое – мешать японцам молча пялиться на деревья, как даунам, – Курт оставил одногруппников в покое и вытянул из кармана джинсов телефон. «Мартину написать, что ли. Он наверняка волнуется», – решился было он, но Кицуне, сидевший рядом, мягко и осторожно вытянул телефон из его рук.

      – Что, в телефоне тоже сидеть нельзя? – опешил Курт.

      – Нет.

      – И что, просто вот так пялиться на деревья и ничего не делать?

      – Именно.

      – И как долго?

      – Ну, хотя бы час.

      Курт закатил глаза и со словами: «Разбудите меня, когда закончите», – завалился на бок прямо на прохладной террасе. С минуту царила гробовая шокированная тишина, а потом раздался вопль Акумы – не потому, что он был возмущен поведением Сото, а потому, что сам никогда не любил сидеть часами и пялиться в одну точку, как идиот:

      – Вы посмотрите на него! Он абсолютно ничему не хочет учиться!

      – А, по-моему, он очень старается… – осторожно возразил Кицуне, которому любование цветами тоже, если честно, уже надоело.

      – Удивительный человек, – поддакнул Гин. И пяти минут разглядывания этих слив и вишен ему хватило по горло. В конце концов, им всем было по восемнадцать лет, о какой усидчивости можно говорить в таком возрасте? – Он совершенно не боится выглядеть смешно и глупо.

      – Ему, действительно, очень тяжело и непривычно, – вдруг сказал Акума Катайя, резко сменив грев на милость. – Нужно отнестись к нему с пониманием.

      Парни удивленно на него уставились, потом Кицуне с улыбкой сказал:

      – Что я слышу, Акума-кун! Не ты ли постоянно его ругаешь?

      – Ну а что делать, раз он не понимает? Ему-то хорошо. Он воспитывался в обществе, где людей не чешут под одну гребенку. А человек, однажды вкусивший свободу Запада, никогда не станет жить так же убого, как мы.

      – Что ты такое говоришь, Акума-кун? – ужаснулся Гин.

      – Но это правда! – сказал Акума настойчиво. – Нам нельзя выглядеть не так, как все. Нельзя говорить не так, как все. Нельзя думать не так, как все. Нельзя поступать не так, как все. Вот даже сейчас мы сидим без дела и пялимся на эти дурацкие сливы и вишни. Потому что так делают все. Разве вас никогда не посещала мысль о том, что это глупо?

      – Акума-кун, ты преувеличиваешь, – после короткой паузы возразил Кицуне все с той же учтивой улыбкой. – Мы уже давно не пялимся на сливы и вишни, а сидим и болтаем о немыслимых вещах.

      И тут Курт, давно не подававший признаков идиотизма, сладко растянулся по всей террасе, а потом сел, потирая плечо, которое отлежал.

      – Эй, а во время этого вашего любования растительностью пись-пись можно? – брякнул он, сонно причмокивая. Видимо, и вправду заснул. – Все-таки четыре чашки чая