Была бы дочь Анастасия (моление). Василий Иванович Аксёнов

отец, – дак уступат хворобе всякой, а так, на вкус, куда уж лучше».

      За грибами опять полез туда – в подполье. Извлёк из туеса подъеловики. Фиолетово-золотые. Собирал летом их я, а солила мама. Грибы отличные, и груздям белым чести не уступят. Отец ради них и ног своих, израненных на фронте, не шшадил – весь ельник обежит, бывало, с корзиной. Наберёт с верхом, подслеповатый, всяких – гнилых, поганых и переросших в корзину натолкает. Мать потом сидит полдня с ними, отбирает, недовольная, да в овраг большую часть из них потом выбросит. Не наворчится на неё отец после этого, не насердится, ну а попутно – и на всех. Как туча грозовая, свинцово-лиловая, по ограде, хоть и по ельнику в усмерть допредь набегался, мечется – и не заплоты бы и не навес, так вылетел бы. А на другой день то же самое: корзину в руки и подался: сезон-то скоро отойдёт, мол. Любил уж очень их отведать, подъеловиков, ну а под водку – и не признавал другой закуски.

      Этим я и пообедал – грибами, то есть, и картошкой.

      Снова на улицу отправился – в четырёх стенах пребывать трудно. Тому особенно, кто непоседлив. И мне вот.

      То, что намело опять, за ограду выгреб и дорожку заодно прочистил.

      Поют у соседей, слышу:

      – О-о-ней так мно-а золотых… Парней так мно-а молодых…

      И сами певцы устали будто, и песня будто притомилась – то запинается, то вовсе прекратится.

      – ….а я ляблю жо-на-та-о…

      Автобус привёз школьников, развернулся на Пятачке, перед домом Колотуя – есть тут такой, бизьнесьмен-каммирсант, спиртом промышляет, – и уехал обрат но, весь сзади заснеженный. Разбрелись школьники по домам. Мало их – человек тридцать. В разноцветных куртках и пальто – на белом яркие. Грустно их видеть: давно уже я отучился – мельком подумалось об этом, забыл скоро.

      Солнце едва, как сирота, красным, будто затемпературило, диском проглядывает сквозь тучи и снующий между ними и землёй снег – как безразличное: скорей бы только закатиться – при этом медлит почему-то; к ельнику кратче подбирается – слепой тот, за порошей-то, не видит, ещё нечаянно уколет.

      Ну и тучи: на Ялань за что-то будто рассердились – как-то зло над ней проносятся, лишь не кусают.

      Пока дрова колол да таскал их в дом, и смеркаться начало.

      А когда доску на стене навеса, которую ветром ещё утром оторвало, приколачивал, уж и совсем завечерело. Бледно-сине. Чуть погодя и – тёмно-сине, бархатно – глазам глядеть мягко – устали за день от белого.

      Часов в восемь Гриша Фоминых пришёл. Поговорили с ним о разном. И о собаках тоже – как без этого. Посмотрели новости по телевизору. И обсуждать там вроде нечего – одно и то же. Начался какой-то американский фильм, смотреть его уже не стали.

      Посидел, посидел Гриша, часто зевая, от чая отказался, да и пошёл восвояси: выспаться ему надо – завтра на дежурство.

      А мне тут вечер доживать.

      Начал было просматривать альбом с фотографиями, но тут же и отложил его, спрятал назад, в ящик комода, – сердце заныло, так поэтому.

      Взял Книгу. Прочитал:

      «И Ангелу Сардийской Церкви напиши: “Так говорит Имеющий Семь Духов