Была бы дочь Анастасия (моление). Василий Иванович Аксёнов

– уже и различаю их по голосу. Молчит короткая скворечня – сломал её ветер, упал скворечник – он-то, разбудив меня, и прогромыхал по жестяной крыше дома, с неё – покатая она – свалился и лежит теперь среди ограды.

      Уберу завтра, думаю. Куда-нибудь. Под навес вон. А весной налаживать придётся, жердь подыскивать для него новую надо будет. И ещё один, даже и два скворечника поставлю – с ними гораздо веселее:

      На крыльцо выйду, посвищу – скворец какой-нибудь меня да передразнит. «Христос воскрес», – скажу ему – ответит так, как подобает.

      Вернулся в дом.

      Зашёл на отцовскую веранду.

      Книга лежит на тахте. Брат читал, оставил.

      Лев Николаевич Гумилёв. «Этногенез и биосфера Земли».

      Открыл на закладке. Прочитал:

      «Безнравственность и беззаконие в городах – прелюдия расправы над лесами и полями, ибо причина того и другого – снижение уровня пассионарности этносоциальной системы. При предшествовавшем повышении пассионарности характерной чертой была суровость и к себе, и к соседям. При снижении – характерно “человеколюбие”, прощение слабостей, потом небрежение к долгу, потом преступления. А привычка к последним ведет к перенесению “права на безобразия” с людей на ландшафты. Уровень нравственности этноса – такое же явление природного процесса этногенеза, как и хищническое истребление живой природы».

      Закрыл книгу, положил на место.

      Подумал:

      «Прямо как по заказу».

      Так уж лёг потом, не раздеваясь, прикрывшись только полушубком.

      Отцовским, помянул об этом в мыслях.

      Господи, дай мне уверенность в вещах незримых!

      Глава 4

      Я уснул, и спал, и восстал, ибо Господь защищает меня. К себе обыденно примерил.

      Зима.

      Как много в этом звуке… для сердца моего слилось, как много в нём отозвалось.

      Чуть ли не девять месяцев – столько в утробе материнской пребываем мы – и отзовётся, и сольётся – там хоть без памяти, как теперь кажется, а тут – каждый момент, если не спишь, перед глазами – встречай его и провожай.

      С осени зелено, а в зиму молись Богу!

      Зима.

      Не наступила, а нагрянула. Обычно. К концу октября – пятнадцать градусов. До костей с непривычки тогда пробирало, нынче смешно уже и вспомнить: всего пятнадцать. И в ноябре уже, на Казанскую, – за сорок – не до смеха; только собакам разве в радость – все блохи на них, какие ещё, ловкие и выносливые, после лета оставались, околели и вместе с куржаком из шерсти высыпались.

      Теперь – и вовсе уж нешшадно заломило: пятьдесят с гаком.

      Вчера под вечер, чуть лишь засинело, дрова колол – хорошо, кстати, в такую стужу поддаются, даже и суковатые, редко какое не уступит колуну, – и слышу, ударилось в ограде что-то об забор, как будто камень в него кинули. На звук обернулся, смотрю, лежит на снегу что-то тёмное и крохотное. Подступил, вижу, воробей. Взял его в руку, чувствую через варежку – как ледышка. Летел откуда-то и вымерз, как плевок. В дом не понёс – не отогреется. Найдёт его после гуляющая сама по себе кошка, голодная