Была бы дочь Анастасия (моление). Василий Иванович Аксёнов

лишь обозначил, что день грядёт, – полоской бледной.

      Поглотал я её, колкой, студёной темноты, как ключевой воды с глубокого похмелья, и дверь захлопнул. Передёрнулся – озяб, неодетый.

      Только понёс с дивана на веранду полушубок, под которым спал, опять кто-то, слышу, постучал в дверь – тут уж въяве, не приснилось.

      – Да-да, – говорю. – Входите.

      Не входят.

      Пошёл. Включил теперь свет в прихожей. Открыл дверь.

      На крыльце Данила Коланж.

      Хоть и ветер напирает сильный, не шевельнётся Данила. Будто вкопан. Ресницами только от пороши отмахивается. Предусмотрительно встал – от двери в сторонку – как обдумал. В хромовых офицерских сапогах. Ни летом, ни зимой их не снимает – пообтрепались. Свиным или гусиным жиром их смазывает – чтобы не протекали – когда ходит в них по лужам или в слякоть, теперь вот, видно, от мороза. Вряд ли сам Данила это делает – блажной – он по такому поводу не суетится, да и вообще – не мельтешит. В солдатских шинели и шапке-ушанке. Отдал их ему кто-то из бывших дембелей, наверное, – не покупал же в городе на барахолке, – он из Ялани никуда не выезжает, сидит в ней безвылазно, как в чреве материнском – до срока. На шапке солдатская кокарда – покривилась – как на боку будто лежит – ему, Даниле, всё равно, наверное, – не поправляет. На шинели погоны и петлицы голубые, с пропеллером – в ПВО или ВВС, значит, служил тот дембель, облагодетельствовавший Данилу. Металлические буквы «С» и «А» из погонов – то ли ещё её прежним владельцем для какой-то надобности, то ли уже новым по какой-то причине – были выдернуты: следы от вмятин на погонах – читаются. На одном лишь «А» осталась – выгнулась вверх своей макушкой. В снегу сейчас, так и не видно. Я это раньше разглядел, на кладбище, когда хоронили дядю Петю Шадрина. Стоял поодаль от могилы, ворон считал Данила – в прямом смысле; прежде всех туда пришёл он, позже всех ушёл оттуда; на поминках уже не был.

      Ремнём туго препоясан. Под ремень вязаные, брезентом обшитые, рукавицы заткнуты. Как Праведный Даниил Ачинский. Из офицеров был старец, из солдат ли, артиллерист – участник Отечественной войны 1812 года, за намерение оставить воинскую службу для пустынножительства был сослан в Сибирь на каторгу и отпущен на пропитание в Ачинск. Только тот перепоясывался берестой, а между берестяным поясом и животом, вместо рукавиц, клин ещё вставлял деревянный, который постепенно подбивал – чтобы поменьше есть, а был отменного здоровья и великого роста подвижник. В духовном общении с Серафимом Саровским состоял. Почил с миром в 1843 году у нас тут, в Елисейске, в Христорождественском монастыре, где и был похоронен. Большевики срыли могилу – им помешала. Как бессовестным людям совестливый человек. Бывает.

      С ног до головы, весь снегом запорошен – как стог сена на покосе – стоит Данила, по телефону разговаривает. Игрушка китайская. Пиликает, щебечет что-то по-китайски. Выпросил у кого-то, кто-то ли сам её ему когда-то подарил. С давних уже пор с нею не расстаётся, лет шесть – точно. Мальчишки ему в ней батарейку только заменяют, когда разрядится, – много разговаривает,