Была бы дочь Анастасия (моление). Василий Иванович Аксёнов

говорю. – Там они, в другой комнате. В сапогах-то ходишь, не холодно? – спрашиваю.

      – Холодно, – говорит.

      – А валенки почему не наденешь?

      – Так ноги лучше думают – в тепле-то, в валенках, ленятся.

      – А-а, – говорю.

      – И форму надо соблюдать.

      – Форму одежды?… Зимой ж и валенки по форме…

      – Кому по форме, кому нет… И не зима ещё… Осень.

      – У-у, – говорю. И: – Как отец? – спрашиваю. Сел напротив, около стола. Смотрю на Данилу. К сердцу.

      – Как отец, – отвечает.

      «Ну, правильно, – думаю. – Как кто же ещё – как отец».

      – Здоров?

      – Радио слушает.

      Молчим.

      Натекло на пол возле ног Данилы – снег растаял. На смазанных жиром сапогах вода – бисером на них держится – не скатывается. Борода, лицо, шапка и шинель в мелких каплях – свет впитывают – стосковались. – Толку, что слушает, – говорит Данила. – Ветер такой – сдувает волны… как мусор. Редко какая долетает… да и та клочками.

      Закипел, слышу, чайник. Пошёл я на кухню, заварил чай. Разлил по чашкам. Принёс, на стол поставил.

      – Ты с сахаром? – спрашиваю.

      Головой мотает отрицательно.

      – Булочки вот, – говорю. – Вчера покупал. Придвигайся… С повидлом.

      – Нет, – говорит Данила. – Я отсюда.

      Помолчали сколько-то, посмотрели: я – на Данилу, он – на лампочку, глаза уже не щуря.

      Говорит после:

      – Мы попрощались с дядей Петей…

      – С Шадриным?

      – А он встречается сейчас… Ну а с каким же.

      – С кем?

      – С кем надо.

      Посидел, посидел, поднимается. Пошёл к выходу молча.

      – А чай? – спрашиваю.

      – Да я попил уже…

      – Вприглядку, что ли… А заходил-то что?

      Не отвечает. В дверях уже:

      – Буря мглою небо кроет, вихри снежные крутя; то, как зверь, она завоет, то заплачет, как дитя, то собаку зачикотит, то к корове подберётся, у коровы рот в заботе – как бы сено пожевать, а собака – та на лапах, той всегда лишь бы побегать.

      – Твоё? – спрашиваю. – Сам сочинил?

      – Общее, – отвечает. – Вразумилось.

      Открыл внутреннюю дверь, одну ногу за порог выставил, обернулся на меня и говорит:

      – Ты думаешь, Бог – большой, а Он – маленький: Его не видно… – Скрылся в сенцах, оттуда бормочет: – Бог – маленький-маленький, а он думает, Бог – большой-большой… Малый-то, Он – повсюду разместится… и в сердце, а большому в нём не поместиться – сердце с кулак у человека – можно зажать в нём небольшое… со щепотку, а от большого – разорвётся.

      Ушёл Данила в светлеющую улицу. Захлопнулись за ним обе двери.

      Выключил я свет в прихожей. Взял чашку с чаем со стола, подступил с ней к окну. Отпивая мелкими глотками горячий ещё чай, через поднимающийся от чашки пар, провожаю покинувшего меня гостя взглядом.

      Вынул Данила, вижу, из кармана телефон. Идёт, разговаривает. Свободной рукой при этом не размахивает – по шву её опустил, прижал