Была бы дочь Анастасия (моление). Василий Иванович Аксёнов

вареньем, которое готовила в июле ещё мама. Ароматное. С горчинкой.

      По дому побродил. Минуя веранду, где когда-то спал отец, и не заглядывая в ту комнату, где мать укладывалась, прежде помолившись.

      Включил в зале свет. Взял со стола Книгу. Сел на диван. Прочитал.

      «Ангелу Ефесской Церкви напиши: “Так говорит Держащий Семь Звёзд в Деснице Своей, Ходящий посреди Семи Золотых Светильников: «Знаю дела твои, и труд твой, и терпение твоё, и то, что ты не можешь сносить развратных, и испытал тех, которые называют себя Апостолами (а они – не таковы), и нашёл, что они – лжецы…

      …Кто побеждает, и соблюдает Дела Мои до Конца, тому дам Власть над язычниками, и будет пасти их жезлом железным – как сосуды глиняные, они сокрушатся (как и Я получил Власть от Отца Моего); и дам ему Звезду Утреннюю» (имеющий ухо слышать да слышит, что Дух говорит Церквам!)».

      Жива будет душа моя и восхвалит Тя, Господи.

      Дрова в печке прогорели, огоньков голубых или зелёных на угольях, смотрю, уже не пляшет вроде, и задвинул я заслонку.

      Лёг на диван. Укрылся полушубком.

      Долго не засыпал – беседовал с пришедшей будто бы Молчуньей: ох как соскучился – об этом.

      Уснул. Приснилось:

      Поле, окружённое ровным гладкоствольным молодым березником. Проглядывает из-под выпавшего только что сухого, искристого снега золотая, ершистая пожня. Стоит на противоположном от меня завороте поля около старой, растроенной в комле берёзы бабушка моя Анастасия Абросимовна, в светло-голубом сарафане и в алом платке, повязанном по-русски, из-под ладони смотрит на меня глазами серыми и, рта не раскрывая, говорит мне тихо, но я слышу:

      «Как твоё имя полное, родимый?»

      «Моё?… Иван! – кричу. – Иван!» – хотя и помню, что Олег я.

      «Ладно, – опустив от лица руку, говорит бабушка. – Ладно, кровинушка. После приду, но не одна, а с твоей матерью. Не бедокурь тут».

      Поворачивается ко мне заснеженной спиной и уходит в глубь березника, сливаясь с ним и с просквозившим его синим небом.

      Сердце сдавило от тоски…

      Я и проснулся.

      Сильно болела голова – в доме угарно было – так мне показалось.

      Вышел на улицу, стошнило.

      Глава 3

      Очнулся я от какого-то – то ли в действительности это мне послышалось, то ли во сне меня так обмануло – стука.

      – Да, – говорю. Сижу уже, глаза спросонья раздирая и ощущая босыми ступнями стылый пол. – Входите.

      Не вошёл никто, и стук не повторился.

      Я тогда:

      – Входите! – повторяю.

      Тихо.

      Вспомнил, что ещё с вечера, перед тем как лечь спать, заложился.

      Поднялся с дивана. Внутренней, сенной, плотно, чтобы, как говорит Гриша Фоминых, ограду не отапливать, прикрытой, но не запертой на ночь дверью в небольшие сенцы прошёл. Заиндевевший крюк, нащупав его в темноте, с заиндевевшей же петли скинул и распахнул уже другую – улишную. Включил наружную лампочку.

      Никого на крыльце. И следов на нём никаких. Кроме кошачьих.