«По мостовой моей души изъезженной…». Владимир Маяковский

заломят горящие руки,

      бросятся вниз с тоски.

      Я бы глаз лучами грыз ночи —

      о, если б был я

      тусклый,

      как солнце!

      Очень мне надо

      сияньем моим поить

      земли отощавшее лонце!

      Пройду,

      любовищу мою волоча.

      В какой ночи́,

      бредово́й,

      недужной,

      какими Голиафами я зача́т —

      такой большой

      и такой ненужный?

1916

      России

      Вот иду я,

      заморский страус,

      в перьях строф, размеров и рифм.

      Спрятать голову, глупый, стараюсь,

      в оперенье звенящее врыв.

      Я не твой, снеговая уродина.

      Глубже

      в перья, душа, уложись!

      И иная окажется родина,

      вижу —

      выжжена южная жизнь.

      Остров зноя.

      В пальмы овазился.

      «Эй,

      дорогу!»

      Выдумку мнут.

      И опять

      до другого оазиса

      вью следы песками минут.

      Иные жмутся —

      уйти б,

      не кусается ль? —

      Иные изогнуты в низкую лесть.

      «Мама,

      а мама,

      несет он яйца?» —

      «Не знаю, душечка.

      Должен бы несть».

      Ржут этажия.

      Улицы пялятся.

      Обдают водой холода́.

      Весь истыканный в дымы и в пальцы,

      переваливаю года.

      Что ж, бери меня хваткой мёрзкой!

      Бритвой ветра перья обрей.

      Пусть исчезну,

      чужой и заморский,

      под неистовства всех декабрей.

1916

      Революция

      (Поэтохроника)

      26 февраля. Пьяные, смешанные с полицией,

      солдаты стреляли в народ.

      27-е.

      Разли́лся по блеснам дул и лезвий

      рассвет.

      Рдел багрян и до́лог.

      В промозглой казарме

      суровый

      трезвый

      молился Волынский полк.

      Жестоким

      солдатским богом божились

      роты,

      бились об пол головой многолобой.

      Кровь разжигалась, висками жилясь.

      Руки в железо сжимались злобой.

      Первому же,

      приказавшему —

      «Стрелять за голод!» —

      заткнули пулей орущий рот.

      Чье-то – «Смирно!»

      Не кончил.

      Заколот.

      Вырвалась городу буря рот.

      9 часов.

      На своем постоянном месте

      в Военной автомобильной школе

      стоим,

      зажатые казарм оградою.

      Рассвет растет,

      сомненьем колет,

      предчувствием страша и радуя.

      Окну!

      Вижу —

      оттуда,

      где режется небо

      дворцов иззубленной линией,

      взлетел,

      простерся орел самодержца,

      черней, чем раньше,

      злей,

      орлинее.

      Сразу —

      люди,

      лошади,

      фонари,

      дома

      и