«По мостовой моей души изъезженной…». Владимир Маяковский

—

      Ветром опита,

      льдом обута,

      улица скользила.

      Лошадь на круп

      грохнулась,

      и сразу

      за зевакой зевака,

      штаны пришедшие Кузнецким клёшить,

      сгрудились,

      смех зазвенел и зазвякал:

      – Лошадь упала! —

      – Упала лошадь! —

      Смеялся Кузнецкий.

      Лишь один я

      голос свой не вмешивал в вой ему.

      Подошел

      и вижу

      глаза лошадиные…

      Улица опрокинулась,

      течет по-своему…

      Подошел и вижу —

      за каплищей каплища

      по морде катится,

      прячется в ше́рсти…

      И какая-то общая

      звериная тоска

      плеща вылилась из меня

      и расплылась в шелесте.

      «Лошадь, не надо.

      Лошадь, слушайте —

      чего вы думаете, что вы их плоше?

      Деточка,

      все мы немножко лошади,

      каждый из нас по-своему лошадь».

      Может быть,

      – старая —

      и не нуждалась в няньке,

      может быть, и мысль ей моя казалась пошла́,

      только

      лошадь

      рванулась,

      встала на́ ноги,

      ржанула

      и пошла.

      Хвостом помахивала.

      Рыжий ребенок.

      Пришла веселая,

      стала в стойло.

      И все ей казалось —

      она жеребенок,

      и стоило жить,

      и работать стоило.

1918

      Ода революции

      Тебе,

      освистанная,

      осмеянная батареями,

      тебе,

      изъязвленная злословием штыков,

      восторженно возношу

      над руганью реемой

      оды торжественное

      «О»!

      О, звериная!

      О, детская!

      О, копеечная!

      О, великая!

      Каким названьем тебя еще звали?

      Как обернешься еще, двуликая?

      Стройной постройкой,

      грудой развалин?

      Машинисту,

      пылью угля овеянному,

      шахтеру, пробивающему толщи руд,

      кадишь,

      кадишь благоговейно,

      славишь человечий труд.

      А завтра

      Блаженный

      стропила соборовы

      тщетно возносит, пощаду моля, —

      твоих шестидюймовок тупорылые боровы

      взрывают тысячелетия Кремля.

      «Слава».

      Хрипит в предсмертном рейсе.

      Визг сирен придушенно тонок.

      Ты шлешь моряков

      на тонущий крейсер,

      туда,

      где забытый

      мяукал котенок.

      А после!

      Пьяной толпой орала.

      Ус залихватский закручен в форсе.

      Прикладами гонишь седых адмиралов

      вниз головой

      с моста в Гельсингфорсе.

      Вчерашние раны лижет и лижет,

      и снова вижу вскрытые вены я.

      Тебе обывательское

      – о, будь ты проклята трижды! —

      и мое,

      поэтово

      – о,