Театр семейных действий (сборник). Галина Климова

советских женщин планировалась по мужскому типу: высшее образование, работа, карьера. Два-три поколения советских людей почти не задумывались: что такое хорошая жена и мать, занимающаяся (не по телефону) воспитанием детей? Это было вроде бы не так важно и совсем не престижно. И обществом не поощрялось. Поощрялось перевыполнять производственный план, быть партийкой, активисткой, общественницей, а уж потом – семья. Но когда сломленные и спившиеся сторублевые мужья, искатели счастья на стороне, из защитников и героев стали безликими персонажами второго плана, то в герои семейной эпопеи вышли женщины, взвалившие на себя тяжести работы и быта.

      И еще. Некоторые семьи сохраняли дети. Но как зачастую это было непосильно для детей!

      Я видела сны:

      там – сын мой

      весёлый, как мячик

      пинг-понговый дачный,

      взлетал, не роняя лица,

      с кручёной подачи

      в Париже учёного мачо,

      весёлого, шебутного, ещё молодого отца;

      там я на коленках

      средь строфики сбивчивых грядок,

      или на кухне,

      или в лесу на велосипеде,

      супруга в подпруге —

      таков и почин, и порядок,

      как дефиниция из советских энциклопедий;

      там – папа

      душит в объятьях трофейный аккордеон,

      отборной цензурой настраивая баритон

      с прононсом одесским:

      черти, рожна вам хаять режим!

      А сам как рванёт во всю мощь:

      Здесь под небом чужим…

      И я подголоском: О, караван!

      Кто из нас гость нежеланный в такой-то стране?

      Я видела сны:

      там – небо из рваных ран,

      там – сын мой.

      Я знаю,

      когда он впервые

      всплакнёт обо мне.

      Дом моего детства, место счастья, – маленькая банька, с первого взгляда – вылитая украинская хата: низенькая, беленая, об одном близоруком окошке. А в саду – зима. И никуда не уходит, не проходит, как затянувшаяся болезнь. Пока я болела, научилась рисовать портреты (в три четверти) горбоносой Консуэло и балерин в шопеновских пачках, не подозревая о Дега и Зинаиде Серебряковой. Но, главное, я взрослела, впервые обнаружив личное пространство, где на свободе жил мой внутренний человек. С подружками стало скучновато. И неожиданно, прямо под боком я разглядела чудо. На стене, где тахта – самодельный пружинный матрас на деревянных чурбачках – висел ковер: лохматый, дремучий, с хороводом крупных алых роз, разметавшихся упитанными листьями по черноземному полю. На левом боку лежать было никак нельзя: сердце играло в табун взбесившихся лошадей.

      Но эти розы были мне нужней и полезней лекарств. Я поворачивалась к стене лицом, водила пальцами по лепесткам, расправляла листья, гладила – против шерсти – теплое поле, трогала стебли, и они кололись, как живые.

      Вот с кем хотелось дружить. Вот кого полюбила.

      Нигде