Театр семейных действий (сборник). Галина Климова

пальцы, и так поверну, и этак поиграю… а уж хочется, сил нет, но и денег тоже нет. А ювелир все новые и новые из шкатулки достает, товар свой нахваливает и заодно меня красавицей называет. Смеемся оба. И так ему понравились кольца на моих пальцах, так руки мои приглянулись, что он не выдержал:

      – На, золотая моя, возьми от сердца, носи на счастье, – с азербайджанским акцентом произнесла она. – И Сёма очень любит мои руки. Я их берегу, а что еще у меня осталось?

      Через несколько лет, еще при жизни Липкина, вышла в свет их общая книга стихов «Вместе», на обложке – две руки, в мужской – доверчиво расположенная женская, похожая на узкую с нервными длинными пальцами руку Лиснянской.

      В последний раз я видела их обоих накануне отъезда в Переделкино, откуда Лиснянская вернулась уже одна.

      Я забежала накоротке. У Инны Львовны кто-то был:

      – Зайдите пока к Семену Израилевичу, поговорите минут десять-пятнадцать!

      Вжавшись в низкое тесное кресло, поэт читал в полутемной комнате.

      – Ага, московская муза! В форточку, что ли, залетела? Значит, правда, весна не за горами. Вот и мы завтра снимаемся с зимовья… в Переделкино, – подняв полные детской печали глаза, он вопросительно замолчал.

      – Вам грустно, Семен Израилевич? Не хочется уезжать?

      – Да нет, там хорошо… можно слушать птиц, можно гулять, можно встретить кого-нибудь, поговорить. Прогулка – теперь моя мера жизни. И это совсем не грустно, это – одиноко.

      – Одиноко? Там?

      – Везде одиноко.

      – Вам одиноко? Да у вас всегда живая очередь, кого только нет: и поэты, и журналисты, и издатели… Столько людей! Не квартира, а дом открытых дверей.

      – Да они все не ко мне. Они к Инночке, а она меня очень бережет и ограждает.

      Шумно открылась дверь.

      – Сумерничаете, секретничаете? Интересно узнать, о чем?

      – Да вот я новую книгу принесла. Хочу, чтоб Семен Израилевич и вы посмотрели.

      Липкин взял книгу, улыбнулся глазами.

      – Хорошо издана.

      – Ладно, Сёма, времени совсем нет, а дел полно. Ты тут пока почитай, а мы пойдем ко мне, хочу новые стихи показать.

      И она вышла. Вслед за ней поднялась и я.

      – Вот видите? И так всегда. Ну да ладно, идите, идите, – он безнадежно махнул рукой, – а то Инночка рассердится. В прошлый раз, когда телевизионщики снимали, она вдруг заревновала: меня на три минуты больше снимали, чем ее. Пришлось перезаписать.

      Когда мы с Лиснянской уже прощались, в прихожую вышел Липкин. В руках моя книга.

      – «Ни я, ни Адам не знали, что такое детство», – процитировал он, широко улыбаясь. – Очень хорошо. Если в книге есть хоть одна такая строчка, книга состоялась. Поздравляю!

      Мы обнялись. В последний раз. Через три недели Липкин умер.

      Мы обе жили в Москве, но виделись всего однажды.

      Но до и после – почти два года телефонных разговоров, стихов, монологов или почтительных пауз, что столь похоже на эпистолярное общение, на дружескую исповедь, затянувшуюся