Бабайка. Чингиз Григорьевич Цыбиков

моего мальчика.

      Малыши, они даже во сне дышат часто.

      Я смотрел на змея гигантским кольцом обернувшегося вокруг корзины, в которой спал мой мальчик. Мне подумалось, что рисунок-то не врал – пропорции были именно такие.

      Время к полудню, а мой мальчик спит. Тут что-то не то. Ёлки-палки, почему он спит?

      – Почему он спит? – шагнул я было к сыну, но поэт, шевельнув арбалетом, меня остановил.

      Назовите меня трусом, но умирать мне никак нельзя.

      – Ты зря пошёл, – сказал змей.

      – Не тебе судить, – ответил я.

      – Но раз пошёл… тогда не торопи события. Всё решится не здесь и не сейчас. Тебе везёт. Значит, мы еще встретимся.

      – Обязательно, – сказал я сквозь зубы.

      – Ты помнишь уговор? – сказал змей.

      – Какой еще уговор? – спросил я, нетерпеливо переступая на месте.

      – Ты не волнуйся так, – тихо сказал мой компаньон. – Это вредно для здоровья.

      – Конечно, помню, – сказал поэт. – Пять минут.

      – И пять лет безбедной жизни, – сказал змей. С этими словами он аккуратно взял корзину в зубы и скользнул к шкафу.

      Шкаф. До этого я просто его не замечал. Даже удивительно.

      Большой платяной шкаф с распахнутыми створками. Дверцы на рояльных петлях. На одной из них зеркало.

      У нас такие шкафы делали еще при Сталине.

      Змей мягко скользнул в шкаф, унося моего мальчика. Только хвост мелькнул. И створки плавно закрылись за ним.

      – Я прошу тебя, – сказал поэт. – Ты мне чужой, мне до тебя дела нет. Поэтому если ты дернёшься, я выстрелю, не сомневайся. Но я не люблю убивать. Не моё это дело.

      И он перевернул большие песочные часы, стоявшие на столе. Песок тонкой струйкой потек из верхней половины в нижнюю.

      – Ты не понимаешь, – сказал я.

      – Да всё я понимаю, – сказал лениво поэт. – У него твой сын – он мне сказал.

      – Так пропусти меня.

      – Нет.

      – Отчего же?

      – Ты же слышал. Пять лет безбедной жизни.

      Я посмотрел на своего компаньона. Тот с любопытством следил за нами.

      Не укладывалось в голове моей всё происходящее никак. Всего можно было ожидать, но чтобы на пути моём встал, так сказать, коллега Пушкина и Блока…

      А тот стоял, уверенно сжимая в руках арбалет, по-прежнему направленный в мою грудь, солнце освещало его из окна лучами своими, и пылинки искорками плясали вокруг его горделивой головы.

      – Погоди, – сказал я медленно. – Ты же поэт. Ты же добрым быть должен.

      – Что? – сказал поэт скандальным голосом, и арбалет дрогнул в его руке. – Добрым? Да какое мне дело до добра и зла. Я должен чувства в людях будить, чтобы мир этот не спал. А то в своей беготне ежедневной они забывают о том, что такое закат, как прекрасен рассвет, как плавно река воды свои несет к океану, как капли падают с мокрых ветвей на землю, как шумит трава, приглаживаемая ветром. Они не помнят, как роскошен хруст стрелы, туго входящей в плоть, звон клинка встретившего на пути своем сталь, плавное парение орла в небесной выси. Пусть люди будут хотя бы злы,